– Дай-ка лучше выпить, тётка, – потребовала она.

Тётя Люба насторожилась.

– Выпить? Ты смотри…

– Давай, давай, – Ленка сама достала из холодильника початую бутылку водки и наполнила треть чайной кружки, потом столько же налила тёте Любе и немного плеснула мне. – Надо помянуть дядю Витю. Ну, земля ему пухом!

Она поднесла к губам кружку и вдруг поправилась:

– Или как там – царство Небесное?

– Это мне больше нравится, – сказала я.

– Царство Небесное дяде Вите, – подтвердила Ленка и опрокинула в себя водку.

Я внутренне сжалась от страха, что она сделала нечто непоправимое, и от всей души пожелала, чтобы эта кружка осталась единственной.

– Ты бы лучше, тётя Люба, бросала его к чёртовой матери, пока он тебя сам не бросил, – опять вспомнила Лена про Рустама. – Одинокие мужики ведь тоже есть, от хозяйки не откажутся.

– Они уже потасканные все в этих годах. Или на голову сумасшедшие…одинокие-то. А что с Рустамом тоже добра нет, то это ты верно говоришь. Маета одна. А бросить его не могу, сил на это не имею. Прикипела…

Я почувствовала в тот момент к тёте Любе жалость – не доброе сочувствие, а снисходительную жалость высшего к низшему. Какое, в самом деле, слабоволие – тянуться за человеком, который тебя постоянно ранит и не собраться с духом, чтобы обрубить эту связь!

Тётя Люба собралась в магазин за продуктами, а мы с Леной остались ждать её в квартире.

– Жалко тётку, – заметила Ленка вслух. – Для чего она живёт?

Испугавшись созвучия собственным мыслям, я возразила:

– Как для чего? Для чего и все. Просто.

– Просто и кирпич на голову не свалится, – парировала Лена. – Детей у неё нет, мужа тоже нет. Был бы у неё ребёнок хоть один, как у матери твоей – всё не впустую жизнь прожила.

Я возмутилась такими словами, приняв их за жуткую неблагодарность со стороны Ленки, которая лучше других знала, сколько тётя Люба ездила с роднёй на покосы, сколько помогала нянчиться с детьми.

– Ты что, она же для всех старалась! И на покосах, и в квартиру свою всех пускала переночевать. И с племянниками водилась, гуляла с ними.

– Так а что ей ещё делать? – равнодушно заметила Ленка. – Для кого жить?

– Как хочешь говори, а она хорошая, она очень хорошая! – убеждённо сказала я.

– А кто сказал, что плохая? Просто не повезло бабе в жизни.

Я подумала, что, наверное, Лена так же, как и я, как все мы, боится смерти, и рождает детей для того, чтобы быть уверенной – пока есть на земле, в деревне Мальцево, люди, в которых течёт её кровь, она тоже будет жива. Но странная смерть завязавшегося в её чреве нового младенца, погибшего, как саженец дерева в вихре пожара, словно говорила о том, что и дети – ненадёжное основание для того, чтобы считать себя навеки живым.

Гриша

Поставив себе цель стать педагогом, я в год своего восемнадцатилетия решительно следовала совету Николая Заболоцкого: хватала свою душу за плечи, учила и мучила дотемна. Я приучила себя дважды в неделю ходить пешком от института до дома, усердно учила английский язык и не очень радовалась «автоматам», потому что, если готовиться по билетам, можно было лучше запомнить весь материал. Исключением стал только очень скучный в моих глазах предмет «библиотечное дело», изученное по которому я забыла на второй день после зачёта. Остальное я старалась запомнить, и, хотя уставала от подготовки, в глубине души считала, что мне это только на пользу.

Особенная любовь во мне почему-то родилась к старославянскому языку. Мои однокурсницы сочиняли про него шутливо-жалостливые стихотворения:

Сижу на ленте я,

Вверх голову задрав.

На улице тепло,

А тут он – старослав.

Сижу, твержу азы,

Никак я не пойму –

Зачем он нужен мне,

Не нужный никому…

Умом я тоже понимала, что «старослав» в нынешнем цифровом мире и впрямь, кажется, нигде не нужен, но почему-то все эти «толцыте и отверзется», «аще око твое будетъ просто» и распевное носовое «во время оно» манили меня к себе. Я читала этимологические словари Фасмера и Черныха как увлекательный роман, открывая в них тайны слов. Вот «дочь» – слово, когда-то связанное с «доить». Значит, дочь – это вскормленная твоим молоком. Вот «змея» – ползающая по земле, питающаяся прахом земным. Когда-то её звали иначе, но первое имя не сохранилось в толще веков. А вот «черёмуха». Все знают, что черёмуха белая, все видят и помнят её в радостных белых одеждах, нарядную, как невесту. Но если посмотреть глубже, разрезать её ветви с живительным древесным соком, окажется, что она – красная, ведь «чермь» – это червлёный, багряный.

Я читала и училась, но не знала даже примерно, куда мне ехать после окончания учёбы. О том, как закрываются сельские школы, говорили даже по телевизору. Но если даже школу в Мальцеве или другой деревне оставят, то как я там буду жить? С кем?

Я уже с внутренней грустью понимала, что такой муж, как Вася, Коля или даже Сашка мне навряд ли подойдёт. Все думы тёти Любиных племянников и людей вроде них сводились, похоже, к дому, огороду, сельскому труду, нужному для того, чтобы иметь кусок хлеба. Зачем они женились? Наверное, потому, что так надо.

Жить в одиночку в сельском доме, как я понимала, мне будет тяжело – и в плане бытовом (после рабочего дня каждый вечер топить печку, самой покупать и колоть дрова), и ещё больше – в психологическом. Деревенские непременно примутся меня жалеть, если я останусь в девушках – жалеть именно в плохом смысле, а, значит, вряд ли станут уважать. Если же я в угоду людскому мнению всё-таки выйду замуж за местного, то буду несчастлива. А чему может научить детей несчастливый человек?

Из цепочки своих размышлений о браке я вывела одно: муж и жена должны быть друзьями. Но вокруг чего дружить? Вокруг чего сплачивать свои жизни? Этого я ещё не знала.

Однажды по телевизору показывали сюжет о двух врачах, супругах, работающих на Скорой помощи. Они говорили, как счастливы вместе ездить на вызовы, быть соратниками в деле спасения людей. Этот сюжет так потряс меня, что я долго носила его в сердце, он даже пару раз снился мне ночью. Я завидовала этим людям, как самым большим счастливцам.

Счастливыми мне казались ещё барды Никитины, которые вместе сочиняли и пели песни, и супруги Кюри, открывшие радий и полоний. И даже Перси и Мэри Шелли, на долю которых выпало совсем мало спокойных умиротворённых дней, зато у них было сырое и холодное лето, когда они жили в замке Байрона, беседовали с ним и творили вместе. За одно это лето, как я считала в глубине души, можно было отдать полжизни.

Не помню, как, но я увлеклась историей РСДРП, стала читать про Гражданскую войну и завидовать людям, которые жили в десятые и двадцатые годы прошлого века: у них была идея, была жизнь, а не тягомотное существование. Мне казалось, что я бы в Гражданскую войну помогала красным партизанам, а то и сама примкнула к ним, а после победы советской власти записалась бы в работники ликбеза.

Все эти мысли я не обсуждала ни с кем, даже с тётей Любой. Хотя я посчитала, что вполне простила её – да, по совести говоря, и было ли за что прощать?! – всё же несколько изменила отношение к ней. В своём высокомерии я стала думать, что она не сможет посмотреть на жизнь так широко, как я.

Моя подружка Оля ещё в начале зимы связалась с каким-то сомнительным парнем, который, дабы покорить её сердце, упрямо зазывал к себе в гости и подкарауливал у подъезда на машине. Этот тип был совладельцем полулегальной булочной и вообще оказался замешанным в разных тёмных делах. Ольга вначале остерегалась и говорила мне, что Игорь «страшный человек», потом уступила натиску черноглазого красавца и стала ездить с ним по саунам, клубам, бильярдным и прочим злачным местам, всё больше очаровываясь прелестями лёгкой жизни.

– Ах, Настька, ты не знаешь, как мы классно зависли! – говорила она мне, блаженно прикрыв глаза и описывая недавнюю ночь в клубе.