Утром на автобус меня стала провожать баба Зоя. Она нарезала мне хлеба, намазала его сметаной и достала из своей заветной кастрюльки шоколадные конфеты. Пока я пила чай, она смотрела на меня, подперев щёку морщинистой рукой в старческих пятнах, слегка жевала губами, думая о чём-то.

Мне вдруг стало жаль прощаться с ней вот так, молча и скупо, и я обняла её и стала гладить по седым волосам.

Я просила её остаться в доме, но она, тяжело шаркая ногами, вышла за ворота и протянула мне ещё две шоколадные конфеты.

– Ты приезжай к нам, – сказала она. – И зимой приезжай. У тебя же есть каникулы?

Я не смогла сказать, что не приеду.

Баба Зоя закрыла за мной калитку и, наверное, долго ещё смотрела вслед: когда ближе к середине улицы я оглянулась назад, она ещё стояла возле дома, у старой калины, неподвижной тёмно-голубой тенью.

4.Лето четвёртое

Умолкла песня

В середине сентября мама справила мой день рождения: пригласила мою бывшую одноклассницу и её мать, которая была председателем ТСЖ в нашем доме, свою приятельницу Тамару, мою школьную подружку Олю. Мама предложила позвать и тётю Любу, но я отказалась, сославшись на то, что у той, наверное, много дел, заказы. Гости поздравляли меня с совершеннолетием, я старалась быть вежливой и сидеть не со слишком кислой физиономией, а сама целый день тщетно прождала, что позвонит тётя Люба. Скорее всего, она просто ошиблась с датой – подобное с ней временами случалось, но боль моя от этого не проходила. В глубине души я очень скучала по тёте Любе, но запретила себе отдавать в этом отчёт.

Я в очередной раз решила заняться устройством своей личной жизни и написала объявление всё в ту же газету «Комок». Теперь мне было уже восемнадцать лет, и я могла не только отвечать кому-то, но и написать сама, кого хочу найти. Подумав хорошенько, я решила, что не стоило бы всё-таки уезжать далеко от города, ведь мама живёт здесь, ей со временем может понадобиться помощь. Да и неизвестно, что сделают со школой в Мальцеве: не зря же тётя Зина, да и Ушаковы, говорили, что её собираются закрывать, как закрыли несколько лет назад больницу.

Итак, я написала: «Познакомлюсь с молодым человеком, живущим в Берёзовке». Поразмыслив, добавила: «Люблю природу». Вместо адреса я на сей раз благоразумно указала номер паспорта.

Ждать ответа долго не пришлось: уже дней через восемь на мой документ пришло письмо. Я с нетерпением порвала конверт, развернула бумагу и жадно стала читать – но чем дальше, тем больше меня охватывали удивление и отвращение.

Какой-то заскучавший в долгом браке тип писал мне, что он «женат, но одинок». «Хотя я не тот, кого вы искали, но смогу подарить вам яркость встреч, радость любви…»

Учиться мне по-прежнему очень нравилось. Читать художественную литературу было одно удовольствие. Я записалась на курс «Топонимика» и с интересом для себя узнавала, почему так, а не иначе называются города, горы, реки, озёра нашего края и страны.

Тётя Люба однажды поймала меня на улице уже в октябре, когда шёл первый снег, покрывая тонким слоем, как зубным порошком, облетевшую листву ив и клёнов возле нашего дома.

– Здравствуй, моя девочка! – позвала она меня.

Я нехотя поздоровалась.

– Где же ты? Что не заходишь? Я помню, у тебя день рождения скоро: девятнадцатого октября.

– Сентября, вообще-то, – горько усмехнулась я.

– Господи! Да ты что?! Что же, выходит, у тебя день рождения прошёл, а я не поздравила? Прости меня! А что же девятнадцатого-то октября, ведь тоже что-то есть…

– Царскосельский лицей открыли. В котором Пушкин учился.

– Ёлки-палки… Ну, скоро будем Пушкина поздравлять… А ты куда идёшь? Заходи ко мне!

Я не смогла пересилить саму себя и сломалась – согласилась зайти.

Тётя Люба стала угощать меня пшённой кашей с тыквой, показывать своё новое рукоделие – какую-то бижутерию из шнурков и бус, которую она уже продала нескольким своим знакомым.

– Тебе задаром сделаю! Ты какого цвета хочешь?

Я смотрела на неё, понимая, что больше не смогу от неё бегать – всё равно приду ещё раз, и ещё, и злилась на себя за это.

Тётя Люба же, наверное, ни о чём не догадывалась, и пустилась в воспоминания:

– Как это меня угораздило месяц перепутать? Голова садовая… Старость, что ли, подкрадывается… Сейчас, похоже, рано зима придёт, а тогда, в тот год, как ты родилась – така-ая тёплая осень стояла! Солнце золотое… Я мать твою встречала из роддома. Она же в реанимации лежала неделю, отходила. Никого к ней не пускали. Как она намучалась, бедная! Умереть могла… Потом в обычную палату перевели, я ей сухарики, яблоки передавала, Тамара тоже… Потом выписали её. Приехала домой. Первое время, конечно, сильно тяжело было. Папанька твой уже, можно сказать, утёк… А всё-таки, как ты улыбаться стала – я ей и говорю: «Ну что, Маша, а вот представь, что не было бы Настьки?!» Ведь легко могло-то и не быть!

– Почему легко могло не быть? – не поняла я.

– Ну, как почему… Отец твой, Мишка – он же пил. Она один раз уже от него аборт сделала, а тут второй раз забеременела. Рубашки с запонками ему купила. А он возьми да запей опять. Уж чихвостила она его на чём свет стоит! Даже скалкой била. А он что – когда пьяный, он не соображал. Пошла Маша, рубашки сдала обратно в магазин и на аборт записалась. А потом приходит ко мне и говорит: «Люба, как считаешь, оставить ребёнка или нет? Наверное, не буду». Я как матом пошла на неё: «Ты что, баба, офонарела?! Ты девчонка, что ли, семнадцатилетняя, что залетела и матери боишься? Один раз уже аборт от Мишки делала, и всё равно не ушла. Бесконечно, что ли, это будет? Тебе тридцать семь лет уже, хрен его знает, забеременеешь ещё или нет. Так и сказала ей: не родишь – не подруга ты мне больше, здороваться не стану, плюну и разотру! Ладно, говорит, оставлю, хотя не знаю, мол, что там за ребёнок получится от алкоголика-то…

Я ошарашенно смотрела на тётю Любу, впервые услышав такие подробности своего появления на свет.

– А я ей говорю: слушай, мать, люди как только не рожают. Это же твой ребёнок, родной! Ну, что он, без глаза родится или с кривыми ногами? Да если и так, выхаживать будем. Ну, а потом-то она мне рассказывала: от наркоза отходит после кесарева, анестезиолог ей и говорит: «Девка у тебя родилась, да такая губастая!» Она, бедолага, и перепугалась: подумала, что с заячьей губой. Эх, медики! А когда встретили вас из роддома, я вижу: красавица девка! И не ошиблась ведь – чем дальше, тем краше! – гордо закончила тётя Люба.

Я кинулась ей на шею и расплакалась, уже не в силах держать в себе обиду на ту, по чьему слову, оказывается, мне даровалась жизнь. Я рыдала, а из сердца моего уходили злоба, тоска, упрямое желание судить и осуждать. Самым важным стало то, что она, подруга моей мамы, рядом, от неё исходит привычный запах туалетной воды и ароматизированного табака, и она здесь, и обнимает меня… Сколько же в ней тепла! Сколько всегда было тепла!

– Ты чего это? – удивилась тётя Люба.

– Ничего… – прошептала я сквозь слёзы. – Просто я соскучилась по вас.

***

Через месяц в город приехал лечиться дядя Витя. У него не переставало болеть горло, и никакие таблетки и спреи от ангины не помогали, да ещё и стало неприятно жечь в груди. Из Краевой больницы его отправили на обследование в онкологический диспансер, и там местные врачи поставили страшный диагноз – рак пищевода.

Всё это тогда передала мне тётя Люба. Её брат лежал в больнице, врачи изучали опухоль, брали анализы. Я попросила разрешения поехать к нему повидаться, но тётя Люба отговорила меня от этой затеи:

– Настя, он сейчас, кроме Вали, никого не хочет видеть. Ему же пятьдесят пять лет только… А тут неизвестно, сколько он проживёт. Если и жить будет, то как? На больничной койке…

Она не плакала, но в её серо-зелёных глазах застыло выражение скорби и нежелание верить во внезапный недуг своего брата.