Он так и не решил, кого хотел больше, ведь оба эти образа стали для него родными, и он не мог отказаться ни от того, ни от другого.

   Главное же заключалось в том, что где-то жила бы родственная душа и он был бы не одинок в этом мире. Иногда по ночам Цыбин водил пальцем по стене, как бы рисуя детский профиль, аккуратно вырисовывая веснушки на носике и бантики у девочки или торчащий на лбу непослушный вихор у мальчика. Ему казалось, что в этот момент он отчетливо видит то, что существовало только в его воображении. Цыбин никогда ни с кем не говорил об этом; жизнь там была и так вся нараспашку, а ему хотелось, чтобы у него была какая-то тайна, то что принадлежало бы ему одному. Мысли о детях изматывали, он понимал, что добром это может не кончиться, приказывал душе молчать, потому что, во-первых, вряд ли девушка могла забеременеть, а во-вторых, о таком дерьме, как он, ей и вспоминать-то не захочется, не то что рожать от него ребенка.

   После выхода на свободу Цыбин пытался прижиться в разных местах, но это оказалось делом непростым. Рабочие руки требовались везде, но душа оставалась холодной и будто чего-то ждала. Женщины, обладания которыми он страстно желал в тюрьме, часто просыпаясь от предвкушения того момента, когда душа, восторщенно трепеща, улетает куда-то в заоблачные дали ничем не замутненного восторга, а затем нехотя возвращается назад, перестали его волновать, когда он наконец-то получил возможность с ними общаться. Он и сам не знал, чего хотел от них, но чего-то не было такого, что непременно должно было случиться, в его понимании, в отношениях между мужчиной и женщиной, чего-то не хватало его измученной душе, которая теперь по-настоящему, а не только в мечтах хоть и улетала к звездам, но делала это словно нехотя, без радости и упоения.

   Он так и оставался одиноким несмотря на то, что милых и добрых женщин вокруг было много, а он не был уродом, да и тем, что он много лет провел в тюрьме, в России никого не удивишь. Женщины не приживались рядом с Цыбиным, теряя радость жизни от его угрюмости, и уходили к тем, с кем было легче и проще.

   Все это время мысль о возвращении не покидала его. И постепенно он составил целый план, как будет действовать: найдет соседей, которые вспомнят его, узнает, где похоронена мать, сходит на кладбище, приведет могилу в порядок и помянет ее, потом осторожно, очень осторожно выспросит у найденных знакомых обо всем, что касалось девушки-соседки.

   Все получилось так, как он хотел, кроме одного: ее уже не было в живых. Ему рассказали все: как она родила неизвестно от кого, как стала пить, но не опустилась до собутыльников, как перестала разговаривать с людьми, как не любила Тоню, которая росла сама по себе, как, никого не побеспокоив, тихо умерла во сне. Сейчас в квартире жила ее дочь, которая тоже пила. Оглушенный услышанным, Цыбин полдня просидел на лавочке у дома, чтобы увидеть ее ребенка, а увидев, понял, что это - его дочь.

   Было странно видеть на чужом лице свои глаза, свой несколько большеватый рот. Его окатило жаром, когда он почувствовал, что знает о причине нелюбви матери к своему ребенку: девочка слишком походила на человека, сломавшего ей жизнь. Он ужаснулся мысли о том, как же надо было ненавидеть его, Цыбина, чтобы не простить дочери такого сходства.

   Все это выбило Цыбина из колеи. Несколько дней он, почти не вставая, пролежал в гостинице, кляня себя, кляня судьбу, кляня ее, а потом плача от жалости к ней, ребенку и себе. Выхода было два: уехать и постараться забыть обо всем, потому что исправить что-либо он был не в состоянии, или остаться и признаться в родстве. О том, что будет дальше, он думать не мог. Было мучительно стыдно от воспоминаний, как поначалу гнал от себя мысли о ребенке. Было стыдно, что не пытался написать ей, попросить о прощении. Было стыдно, что в жизни не сделал ничего хорошего, а только смог испортить жизнь тем, кто оказался с ним рядом. Еще день он провел на ее могиле. Несколько раз начинал накрапывать дождь, поэтому на кладбище никого не было, и Цыбин был рад, что никто не помешал ему. Теперь-то уж он рассказал ей обо всем. Слезы катились по лицу, смешиваясь с дождевыми каплями, и не нужно было стыдиться и вытирать их.

   И все-таки он решил остаться и поговорить с Тоней, но всего не рассказывать, потому что был уверен, что, узнав обо всем, она просто-напросто выгонит его. Исхудавший и постаревший, но тщательно выбритый, он явился к дочери, однако все фразы, старательно приготовленные и затверженные им накануне, исчезли из головы, когда он оказался в знакомом коридоре. Молчание затянулось, на лице Тони уже промелькнуло удивление, а он ничего не смог сказать, кроме слов:

   -Здравствуй, Тоня! Я твой отец.

   Дочь стояла перед ним и молчала. Он зачем-то попытался взять ее руку, но она, оттолкнув его, вдруг закричала:

   -Ну и чего ты хочешь? Чтобы я тебя полюбила? Мне никто не нужен, я живу так, как хочу. А ты можешь отправляться к жене и законным детям и им сказки рассказывать.

   Услышав о жене и других детях, он замахал руками в знак того, что никого у него нет.

   - Значит ты тоже чей-то Нолик, - сказала Тоня утвердительно уже нормальным голосом.

   Цыбин не понял, почему она так назвала его, но услужливо закивал головой: он заранее был согласен со всем, что она скажет.

   В Городке, рядом с дочерью, отец прожил почти десять лет, дважды лечил ее от пьянства, после чего она не пила по нескольку месяцев, а потом все начиналось сначала. Люди удивлялись его терпению, когда он, молча выслушивая ее пьяную ругань, выгонял собутыльников, часами сидел на лестнице, положив на ступеньку газету, дожидаясь, когда она проснется и впустит его. Он убирал квартиру, варил ей супчик, потому что она ела мало и ничего другого не хотела. Они как-то притерлись, привыкли друг к другу. Цыбин смирился с тем, что есть и покорно нес свой крест ни о чем особенно не задумываясь и не размышляя: он знал, что поступает так, как должен поступать. Когда он умер, дочь похоронила его, но не рядом с матерью, как он просил, потому что не была уверена в том, что мать была бы этим довольна, за что и просила у него прощение каждый раз, когда приходила проведать родные могилки. Цыбин, наверное, был доволен и этой малостью, и тем, что она наконец-то стала называть его отцом.

   Антонина тоже не задержалась на этом свете: поздней осенью, возвращаясь от таких же неприкаянных, как и она, друзей, присела отдохнуть возле чужого дома на лавочку и замерзла. Ее похоронили соседи, никто и не подумал о том, где бы ей хотелось лежать, и маленький холмик на веки вечные обосновался возле кладбищенской ограды.

   Так и получилось, что и после смерти эти трое, в общем-то не чужие люди, оказались не рядом, хотя всю жизнь души их жаждали любви и понимания.