За завтраком Фриц много рассказывал о том, как добирался до Констанца, о том, как его досматривали едва ли не в каждом городе. О том, как подрабатывал дорогой, чтобы достать еды. Рихард мрачно пил свой кофе и следил за Гретой. Странно, должен был бы радоваться за сына… А вместо этого испытывал чувство вины перед невесткой. Лейтенант на службу все еще не ушел, но и из комнаты пока так и не вышел. Это тоже тревожило. И ему хотелось как можно скорее увести сына из дому.

— Мы еще пройдемся по городу, — сказал ей на пороге Фриц. — Вдруг где работенку найду. Весна все-таки.

Особенной чертой его характера было то, что он никогда не унывал. И барахтался в меру своих сил.

Грета проводила их взглядом.

Фриц прав, надо разобраться. Если бы она смогла уехать с ним в Гамбург — все могло бы стать проще. В Гамбурге они были счастливы вместе. Может быть, что-то еще можно вернуть. Ее долг попробовать. А значит, надо придумать, как выбраться из Констанца.

Она мыла посуду, стирала, подолгу смотрела в окно. Что она может придумать? Денацификацию она не прошла, денег у нее нет. Завтра ей уезжать на перезахоронения. И это хорошо, что вернулся Фриц, Рихард останется не один.

Подхватив миску, вышла во двор. Развесила белье и посмотрела на окно Ноэля. В его комнате было тихо, но она точно знала, что он дома. Грета сглотнула. Надо уйти. На рынок, к Бауэрам, куда угодно. Уйти от него.

Уйти не получилось. Стоило ей вернуться в дом, как взгляд ее уперся в его лейтенантскую форму. Глаза подняла — и пропала. Он стоял на нижней ступеньке лестницы и смотрел прямо на нее, поймав взгляд, который она прятала накануне. Несколько тяжелых мгновений, которые в этот момент соединили их крепче, чем любые слова.

Уилсон сошел с лестницы. Половицы под его ногами заскрипели.

Через минуту миска летела на пол, а он сжимал ее в объятиях, и с губ его стоном сорвалось:

— Господи… Грета…

— Отпусти меня, пожалуйста, — жалобно проговорила она, поведя плечом.

Он зарылся носом в ее волосы, закрыл глаза и тихо сказал:

— Я не могу… Я люблю тебя.

Она больше не двигалась. Застыла, пытаясь продлить их нежность еще на несколько минут. Смотрела прямо перед собой, чувствовала запах табака от рубашки. А после, очнувшись, провела ладонью по его груди и попыталась оттолкнуться.

— Фриц вернулся, — сказала негромко.

— И что это меняет для меня и для тебя?

— Он мой муж.

В сердце его похолодело. Он прикоснулся пальцами к ее лицу и заставил ее посмотреть на себя. А потом сказал голосом, в котором не было ни сомнения, ни разочарования — только отчаянное упрямство:

— Мы оба знаем, что единственный муж, какой у тебя может быть — это я.

— Нет, Ноэль, — не отводя взгляда, ответила Грета, — он мой муж. Его я ждала много лет. И он вернулся. Вернулся оттуда, откуда многие не возвращаются. Он вернулся ко мне.

— Ты слышишь, что ты говоришь? Да, ты ждала его, я понимаю, но… что тогда было между нами, черт подери?

— Я забылась… — она снова попыталась разорвать его объятия и тяжело задышала. — Мне больно.

Он побледнел. Почти не понимал, что она говорит. В голове зашумело — она забылась. Ноэль теперь слышал одно только это слово, превратившееся в нем самом в пульсирующую боль, и оттого еще сильнее сжимал пальцы. Разве могло это помочь? Что вообще могло ему помочь, если она просто забылась? И между тем, здесь, сейчас по ее теплой коже, пахнувшей чем-то до невозможности родным, спрятанной под тканью одежды, скользят его руки. Он чувствовал ее тело, которого жаждал столько долгих недель. Чувствовал, как она дышит — медленно, протяжно. Чувствовал, как вздымается ее полная грудь — теперь мешковатой одеждой его уже не обманешь. Этой грудью он восхищался в минуты, когда они оставались одни. Даже когда просто лежали, обнявшись, он любил водить по ней кончиками пальцев — по кругу, от сосков и все выше, выше. А потом покрывал ее поцелуями, превращая простое объятие в неминуемый шквал, накрывавший обоих.

Будто пьяный, он резко оторвал ее от пола и прижал к стене, теперь уже вжимаясь в нее всем телом. Все, что было важно теперь — расстегнуть мелкие пуговки на невзрачной блузке, целуя тонкую шею и все так же не думая, что ей может быть больно. Потому что больно было ему.

Судорожно впустив воздух в легкие, Грета вскинула руки, оплела его шею, запустила пальцы в густые волосы солнечного цвета, которые помнила с самого первого дня, когда он появился в их доме. Потом, словно опомнившись, стала спешно расстегивать пуговицы, одна не поддавалась, путалась в петле, пальцы дрожали, и Грета рванула ее. Тонкая, старая, много раз стираная ткань громко треснула. Она прижалась к Ноэлю и быстро зашептала:

— Ты все равно уедешь. Ты же уедешь? Ты уедешь. Обещай, что ты уедешь.

Он вздрогнул всем телом. Но вместо того, чтобы отстраниться, прижался лицом к ее обнаженному плечу. Почувствовал, что в глазах щиплет, и с удивлением понял: это слезы. Не плакал с восьмилетнего возраста, когда Генри пристрелил собаку, жившую в их доме — та взбесилась и чуть не покусала ребенка. А теперь в глазах слезы, которых не спрятать. Которых не стыдиться.

Он снова целовал ее, искал ее губы на холодном лице, прокладывал языком влажные дорожки по коже, спускаясь к ключицам, к груди. Сел на колени, целуя ее мягкий чуть выпуклый живот. А потом уткнулся лбом ей в ноги и услышал свой голос, произносивший:

— Пожалуйста, уедем вместе. Я найду способ увезти тебя. Пожалуйста, Грета. Мы не сможем так жить.

Откинув голову назад, она смотрела куда-то в потолок.

— Нет. Я замужем. Мой муж хочет увезти меня домой, в Гамбург. Там наш Гербер. И только так правильно.

— Гербер умер! А мы живы! Ты столько лет жила одна. Что же плохого в том, что ты полюбила меня? Что неправильного?

Она вдруг резко опустилась к нему и, глядя прямо в глаза, зло выдохнула:

— Ты бы хотел, чтобы тебя не дождались, забыли, вычеркнули?

Он молчал долго-долго. Часы в гостиной отсчитали всего несколько секунд. Но это все равно была бесконечность. Он рассматривал ее ресницы — золотистые, но темнее волос на голове. Они казались влажными. Наверное, потому и темнее. Вокруг глаз морщинки — сейчас они были глубже, чем всегда. Меж бровей наметилась складка. Раньше не было. Наверное, потому, что хмурилась. Вот только что. Не успела разгладиться. Нос — тонкий, правильной формы, мечта скульптора. Ноздри чуть расширились — конечно, злится. Губы приоткрыты. Но совсем не угрюмые, как ему раньше казалось. Просто почти разучившиеся улыбаться.

Господи, что он делает? Неужели пытается запомнить ее лицо на долгие годы вперед? Неужели это уже конец?

— Мы никогда не будем счастливы, понимаешь ты это? — спросил он.

— Я буду помнить. Большего обещать я не могу.

— Мне лучше уйти?

Грета закрыла глаза и кивнула. Произнести вслух не смогла. Но и удерживать его не смела. Однажды он вернется домой, в прежнюю жизнь. Чужая страна, чужая женщина навсегда останутся в прошлом. И все обязательно наладится. Он сильный. Он сможет один. А Фриц пришел к ней. Может быть, не пришел бы, если бы не знал, что она ждет.

Ноэль медленно отстранился. Встал, одергивая форму. Потом бросил взгляд на Грету, оставшуюся на полу.

— Я побуду пока у Юбера, — сказал он бесцветно. — Еще четыре дня. Потом уеду в Париж. Если когда-нибудь тебе что-нибудь будет нужно, обратись к нему.

— Надеюсь, мне никогда не придется о чем-либо просить капитана Юбера, — усмехнулась Грета.

— Твое право, — сухо ответил он, сдерживаясь — потому что иначе снова оказался бы рядом, терзая и ее, и себя. — Пойду собирать чемодан. Ключи оставлю в комнате. Дверь потом закроешь. Если я чем-то обидел тебя, прости. Этого я хотел меньше всего на свете.

— Я знаю, — негромко ответила она.

Попыталась запахнуть блузку. Получалось плохо. Удерживая ее одной рукой, второй заскользила по стене, медленно поднимаясь. И думала о том, что через четыре дня ее здесь не будет. И это тоже к лучшему. Может быть, это и есть везение?