— Нечестно. Но вы не желаете этого признавать. В конце концов, я работаю, у нас есть продуктовые карточки. А вы одна с Отто.

— Это сало принесла фройляйн Мёллендорф, дочь вашего бывшего директора, — усмехнулась Генриетта. — Я шила ей новый костюм к весне. Слишком модный для нашего городка и для нее именно сейчас. Ее отец под следствием. Мне кажется, это справедливо. Если она заняла ваше место, то вы хоть полакомитесь их салом.

Грета устало кивнула. Справедливым она это не считала, но спорить все равно было бесполезно. Фрау Бауэр умела настаивать на своем.

— В следующий раз я приду к десяти, — надевая пальто, сказала Грета. — Герр Тальбах велит теперь являться на час раньше.

— Тогда придется перенести. К десяти мне нужно успеть в ратушу. Эти их проклятые анкеты — в ателье мне не выдают карточки без квитанции о том, что я сдала бумагу. Не бог весть, какая еда, я куда больше выручаю заказами… Но все же!

— Сегодня не выдают карточки, завтра начнут увольнять. Обязательно идите, да вам и опасаться нечего. Вы давно вдова, в партии не состояли.

— Да, да… — Генриетта вдруг замолчала и некоторое время рассматривала Грету, а потом глухо сказала: — Я никогда не говорила вам и никогда уже не скажу. Вы подарили Отто надежду. А значит, подарили надежду мне. Все, идите, а то я расплачусь.

— Мы позже условимся о следующем уроке, — Грета коснулась ее руки и чуть сжала. Как объяснить этой женщине, что это она подарила надежду ей — позволив делать то, что Грета любит, без чего жизнь ее вообще теряет какой-либо смысл. — До свидания, фрау Бауэр.

Генриетта снова сурово сжала губы, как всегда это делала, когда разговор заканчивался, и открыла Грете дверь.

— Заходите к нам, когда вам хочется, и все, — сказала она выходившей прочь учительнице. — Покажу вам новые фасоны. Мне картинки наши красавицы приносили, которые в генеральский дом ходят. Желают красивых платьев, а платить нечем.

— Им платить нечем, а мне шить не из чего. Да и к чему? В погребке лучше не красоваться.

Грета снова кивнула и вышла на улицу.

Едва дверь за ней закрылась, как она почувствовала, что кто-то схватил ее за локоть. И совсем рядом, у самого уха, раздался горячий шепот лейтенанта Уилсона:

— Вы с ума сошли? Что вы творите? О вашей подпольной деятельности уже слухи пошли!

Отпрянув от его шепота, Грета попыталась вырвать локоть из его пальцев.

— Это вы сошли с ума. Я не веду никакой подпольной деятельности.

— А в комендатуре сочли бы, что ведете, — рассерженно заявил лейтенант. — Потому что сегодня я уберегу вас только от одного доноса, а завтра сочинят второй — ваши же соседи или соседи Бауэров! За каким чертом вы занимаетесь тем, чем не должны?

Она перестала вырываться и непонимающе посмотрела на Ноэля.

— Вам не стоило утруждать себя. А доносы все равно будут. Так пусть лучше пишут о том, в чем я не раскаиваюсь, чем начнут сочинять, например, о моих отношениях с оккупационными властями. Отпустите меня, господин лейтенант.

Но вместо того, чтобы разжать пальцы, Уилсон дернул ее руку на себя и процедил сквозь зубы:

— За отношения с оккупационными властями вам штраф не грозит. А за то, что вы, национал-социалистка, взялись за дело, которым вам заниматься нельзя — запросто!

— Вы, вероятно, правы. Мне стоило податься в шлюхи, — голос ее звучал ровно. — Но вместо этого я учу ребенка, которого ни при какой власти не желали учить. И если за то, что маленький Отто теперь умеет читать и учится писать, мне придется заплатить штраф — значит, мне придется. Впрочем, кажется, теперь я знаю, как смогу на него заработать.

— Да ничего вы не знаете! — выпалил Ноэль и притянул ее к себе. Их лица оказались так близко друг к другу, что он снова рассмотрел бирюзовые пятнышки в радужках ее глаз. И потерял голову. Ее губы, всегда угрюмо сжатые, сейчас побледнели на холоде, и он каким-то отчаянным движением прижался к ним своим ртом, захватывая их, пробуя на вкус, втягивая в себя ее кожу. Так, будто это совсем не первый поцелуй, которому полагалось быть робким и нежным. Нет, так целуют после долгой разлуки, после томления, желая насытиться.

Это случилось настолько внезапно, что Грета не успела удивиться. Как не успела удивиться и тому, что губы ее раскрылись навстречу его губам, вдоль тела пробежала короткая судорога, и через мгновение она сама целовала его, словно только этого и ждала много-много лет.

«…сегодня я уберегу вас…» — мелькнуло в голове. Что за это она должна сделать? Его друг Юбер хотя бы говорит открыто. Грета с силой оттолкнула лейтенанта от себя. И, ничего не сказав, спешным шагом пошла прочь.

Его мутило. Мутило страшно, до невозможности. И он думал только о том, как удержать кишки внутри себя и не разорваться. Вся жизнь превращалась в мясо и пепел. Может быть, после такого лучше и не жить вовсе. Или не знать, потому что когда знаешь, то задыхаешься от этого знания.

Кадры сменялись на экране с пугающей скоростью. Он никогда не любил документальное кино. Оно вызывало чувство тревоги. Он, ученый, историк, не любил документального. Теперь ненавидел.

Сначала панорамная съемка из Аушвиц-Биркенау. Тем более утяжеляющая восприятие, что черно-белые кадры были скорее… черными, будто выгоревшими. Потом фотографии, фотографии, фотографии.

Ноэль пытался сконцентрироваться на субтитрах, но не выходило. Картинка тревожила. Картинка заставляла испытывать животный страх. Нет, он боялся не того, что видел теперь на экране в кинотеатре. Он боялся самого себя, своих воспоминаний. Они воскресали, не спрашивая. Складывались в горы трупов — искалеченных, изуродованных тел. У многих не было лиц, их слизывало огнем, давило танками, рвало бомбами. И он был частью этого, частью огромного механизма… машины… машины смерти.

— «Машина смерти»? — негромко переспросил лейтенант Уилсон, лишь бы отвести взгляд куда-то в сторону.

— Да, под таким названием они будут его смотреть, — спокойно ответил Риво, а на лице его играл свет, отражавшийся от экрана. Это тоже было отвратительно.

— Значит, с меня — перевод субтитров?

— Здесь мало кто говорит по-английски. У них обучение языкам не поощрялось.

— До войны я знал нескольких ученых, свободно говоривших на трех-четырех языках.

— Ключевое слово, Уилсон, «ученых». У кого вы там живете? Семья бюргеров? Обыкновенная семья? Там говорят по-английски или по-французски?

— Нет, господин генерал.

Риво пожал плечами и усмехнулся.

— Будем водить их сюда с работы. Устраивать коллективные принудительные просмотры. И пусть только попробуют не рыдать. Вас ведь пробрало?

Ноэль кивнул и снова посмотрел на экран. Это была пытка. Для него это была пытка. Что говорить об обывателях? Американцы прислали подарок — пособие по перевоспитанию немцев. Документальный фильм, который следовало демонстрировать гражданам городов французской оккупационной зоны. Американцы всегда умели неплохо снимать — а здесь декорации были самые качественные и специальных эффектов не требовалось. Машина смерти сработала безупречно вместо декораторов, гримеров и осветителей. Пожалуй, сама Клара Уилсон, вечно недовольная работниками киностудий, могла бы только поаплодировать режиссеру-постановщику. Ни одного актера, а шедевр такой величины, что хоть всю жизнь бейся — подобного не снимешь. Его главная ценность в том, что достигает сознания, вгрызается в него, и навсегда остается внутри. Ночным кошмаром.

— Сколько у меня времени? — спросил лейтенант.

— Чем быстрее справитесь, тем лучше. И никакой им Лиды Бааровой. Пусть сперва этим нажрутся, — генерал ткнул пальцем в сторону экрана.

Ноэль с трудом сглотнул выступившую во рту слюну. И чуть заметно зажмурился. Если бы он верил в существование ада, то был бы уверен, что в действительности ад — на земле. В это время и в этом месте. Запечатлен на пленке. Навсегда.

Домой он шел пешком. Следовало проветриться. Морозный воздух прочищал мысли. Иначе хоть напейся. Но у него была особенность — от алкоголя он никогда не забывался.