– Всё хорошо, сынок. Всё хорошо… – Женщина чувствовала, что должна что-то говорить и продолжила: – Схватки начались, как только ты ушёл на работу. Дуся побежала за Павлом Николаичем. Теперь уже скоро, наверное. Схватки каждые пять минут…

Следующий час показался Илье вечностью. Катины стоны сплетались с раскатами грома, и от этого к горлу подкатывал тошнотворный страх. Илья мерил комнату шагами, иногда замирая, чтобы прислушаться. Пару раз пробегала вниз и вверх Дуся, что-то пряча под фартуком. К концу часа от этого метания у него уже кружилась голова – да и не только у него: мать сидела с закрытыми глазами – и подкашивались колени. Но стоило ему сесть, как страх снова хватал за горло холодной скользкой рукой, и он опять принимался ходить. В какой-то момент ему показалось, что он задыхается, и Илья вышел на веранду. Дождь молотил по шиферу как безумный, молнии выхватывали в сумрачном воздухе резкие очертания предметов, словно кто-то делал фотоснимки с магниевой вспышкой.

Илья стоял, полной грудью вдыхая насыщенный электричеством и мёдом воздух. Он вдруг вспомнил, что было написано в одной книжке из гимназической библиотеки: чтобы преодолеть страх, надо сконцентрироваться на дыхании и считать выдохи… Он дошёл до восьмидесяти и сбился. Попытался снова, и в какой-то момент понял, что ходит по кругу от шестидесяти до восьмидесяти и обратно: восемьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три… Илья помотал головой и огляделся. Дождь ещё барабанил по навесу, но уже без прежнего остервенения. Гроза уходила, и раскаты грома теперь стали глуше и реже. Зато стало отчётливо слышно журчание струи, вырывавшейся из водосточной трубы в переполненную бочку для полива. То ли оттого, что закончилась гроза, то ли действительно помогли дыхательные упражнения, но Илья почувствовал себя более уравновешенным. Он робко отворил дверь в переднюю. Напротив, в проёме гостиной, показался силуэт Натальи Семёновны. Наверху было тихо.

Но спустя мгновение снова послышался крик – на этот раз крик ребёнка! Илья в три шага взлетел по лестнице и остановился. За дверью спальни раздались шаги. Дверь отворилась, и ворчливо-торжествующий голос доктора произнёс:

– Ну, Илья Аркадьич, принимайте поздравления! У вас отличный сынок. Богатырь!

Павел Николаевич похлопал Илью по плечу и начал устало спускаться с лестницы, внизу которой, держась за перила и глядя наверх, стояла Наталья Семёновна.

– И вас, душечка, поздравляю. Ваша невестка молодец. Не дадите ли мне чаю?..

Илья остановился в дверях – комната плыла перед глазами. От кровати раздался слабый голос жены:

– Илюша! Иди, посмотри на него…

Силясь разглядеть Катю, он потёр глаза и только тогда понял, что это слёзы. Жена полулежала на высоких подушках, прислонив к плечу аккуратный свёрток из пелёнок и байкового одеяльца.

Иван Ильич смутно помнил родителей. Для него они остались светлыми ангелами его короткого детства, которое закончилось в тот страшный августовский день. В числе прочих вещей, принесённых Матвеевыми из бывшей Дедовской квартиры, была свадебная фотография в простой самодельной рамке, благодаря которой он со временем мог понять, что очень похож на отца, за исключением тёмных волос и синих глаз, доставшихся явно от матери.

Довольно долго после их ареста он продолжал надеяться, что это недоразумение и «там» разберутся. Эта надежда питалась уверенностью в их полной невиновности, которой он поделился с Борькой. Тот, будучи двумя годами старше, понимал, что дело гиблое: ещё не было в Раздольном случая, чтобы те, кого «забрали», были очищены от обвинений и вернулись. И хотя он признавал, что Дедовы абсолютно чисты перед новой властью, и ради друга готов был поверить в чудо, хотя даже его небольшой опыт подсказывал обратное. Тем не менее, он яростно оберегал Ваню от нападок докучливой и всезнающей детворы. Когда некоторые из товарищей их детских игр с готовностью выпаливали услышанные дома слова о «врагах народа» и предателях, Ваня бросался на них с кулаками, и мальчики частенько, особенно на первых порах, возвращались домой в кровоподтёках и ссадинах. Зато эти отчаянные, до кровавых соплей, драки закалили его характер и создали ему такую репутацию, что уже к осени большинство ребят остерегались высказываться на эту тему.

Однако прежде дружная ребячья компания разделилась. До поры пацаны пребывали в растерянности и не знали, чему верить – весть об аресте Ваниных родителей, которая вначале просто будоражила нервы, как и любая мрачная тайна, со временем утратила свою остроту, и требовалось определиться в своём отношении к этому событию. Кое-кто предпочёл придерживаться официальной версии ареста – это были главным образом те, кому родители запретили общаться с «прокажённым» из страха за собственную судьбу. Но были и такие, как Петька Выхин, который однажды недвусмысленно принял сторону Ивана и Борьки. Когда драка закончилась и противники – кто с оторванным рукавом, кто с разбитым носом – тяжело дыша, расходились, он повернулся к наблюдавшей ватаге и сказал:

– В общем, вы как хотите, а я с Ванькой! Люди говорят, что на его родителей нарочно наклепали, чтобы ихнюю хату занять…

Это была правда: на Дедовской половине уже вовсю хозяйничала старшая дочка Ивахнюка, которая ещё до ареста Ваниных родителей расписалась с его заместителем. Это событие соседи отметили шумно и с размахом: все выходные дом ходил ходуном, и пьяные вопли гостей не давали заснуть жильцам первого этажа. В самом начале застолья, когда молодые только вернулись из райсовета и гости выпили по первой рюмке, Гришка, размякший от спиртного и разносолов, но ещё твёрдо стоящий на ногах, спустился было к соседям. Глядя влажными глазами на Илью, он произнёс с комическим пафосом:

– Илья Аркадьич, окажите любезность, разделите с нами событие! Милости просим за стол!

– Благодарю вас, Григорий Васильевич. Мы с супругой вас поздравляем, и передайте наши наилучшие пожелания молодым. Но вы же знаете, мы ещё в трауре…

Добрейшая Наталья Семёновна в прошедшем месяце быстро и внезапно умерла «от сердца». Не успели даже доктора позвать – попросила Катю отворить окно, и когда та обернулась, выполнив просьбу, то встретила неподвижный взгляд остекленевших глаз. Старушку похоронили рядом с мужем, и осиротевшая семья болезненно переживала образовавшуюся пустоту.

Но для Гришки эта смерть стала отправной точкой новой интриги: его шумливая Веруня, известная всему околотку гулёна и охальница, собралась-таки замуж за Осипцова, многообещающего отцовского заместителя. Девке давно требовался укорот – её похождения сильно вредили Гришкиному авторитету, возбуждая скабрезные перешёптывания сослуживцев. Витька Осипцов был хлопец положительный, серьёзный и к тому же сильно неравнодушный к Веркиным чарам, и отец несколько месяцев осаждал свою баловницу.

– Опомнись, дурища! Ещё год-полтора, и на тебе печати негде будет ставить! Кто ж тебя замуж-то возьмёт! А ежели и найдётся такой, то ты у него вся в синяках будешь ходить, – грохотал Гришка, припечатывая сказанное ладонью по столу.

Но девке отцовы крики были что слону дробина, и скандалы, хорошо слышные внизу, продолжались с утомительной регулярностью, отдаваясь эхом в соседних домах. Обычно они заканчивались тем, что Веруня, накричавшись, хлопала дверью их с сестрой спальни. Но Гришка продолжал ещё какое-то время выпускать пар, срывая злость на безответной Надежде.

Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды утром Веруню не разбудил приступ дурноты. Около часу её выворачивало в помойное ведро, заботливо подставленное матерью, и разбуженная этими звуками бабка уже было заикнулась про доктора, как недомогание закончилось так же внезапно, как и началось. Встревоженный Ивахнюк отправился на службу без привычного завтрака, на ходу перехватив краюху хлеба с пустым чаем, а его любимица, бледная и непривычно тихая, осталась в постели. Вечером, когда отец вернулся, она даже вышла к столу, но ела мало, что было на неё совсем не похоже.