Но топливо, которое двигало машину советской истории, в конце концов иссякло, сгорело в её топках до последней крошки. И человек, оказавшийся в это время машинистом, почему-то решил, что наш паровоз теряет ход не из-за отсутствия угля, а из-за того, что едет не в том направлении. Где, вы говорите, следующая остановка? В коммуне? Это ещё зачем? Кто-нибудь знает, что это за коммуна? Посмотрите на других – никуда не едут, их и здесь неплохо кормят! А ну, разбирай рельсы!

Ну, и разобрали. Что называется, приехали – только не в светлое коммунистическое завтра, которое, сколько к нему ни стремись, недостижимо, как горизонт, а в тёплое и уютное капиталистическое сегодня. Которое на поверку оказалось не таким уж тёплым и совсем неуютным. Очереди стали намного длиннее советских, так как того, за чем они стоят, стало ещё меньше. Но хуже любого другого дефицита оказался дефицит веры в себя. Уважения к себе. Понимания того, кто мы и куда идём…

У Ивана Ильича была отработанная – можно сказать, выстраданная – метода. Чтобы ребята лучше запоминали исторические факты, он всегда задавал ответившему урок один и тот же вопрос: что ты об этом думаешь? Чтобы на него ответить, было недостаточно вызубрить – приходилось «погрузиться» в эпоху, а погрузившись, примерив её на себя, ученик переставал быть безразличным, утрачивал ту самую отстранённость, которая позволяла, ответив, с лёгкостью всё забыть. Вот и вчера, когда начали проходить Великую Отечественную, Дедов выслушал в общем-то вполне удовлетворительный ответ Шутова о её причинах и, как водится, спросил у Андрея, что тот сам об этом думает. Шутов выдержал паузу (впрочем, было понятно – продуманную заранее).

– Я думаю, что, если бы Советский Союз капитулировал в самом начале войны, то можно было бы избежать всех этих миллионов жертв…

Класс перестал дышать. Рука учителя, уже собравшегося ставить в журнал «пятёрку», зависла над страницей. Он поднял глаза на Андрея, но ничего не смог сказать: настолько внезапной и оскорбительной – как незаслуженная пощёчина – была высказанная мысль. Шутов, пунцовый от собственной дерзости, вызывающе смотрел в глаза учителя. Не получив ожидаемого отпора, он продолжил:

– …и наша страна была бы сейчас такой же высокоразвитой в промышленном отношении, – он на секунду задумался, – да и во всех других отношениях – как вся остальная Европа!

В напряжённой тишине кто-то за последней партой прошептал: «Ни фига се!» «В самом деле», – подумал Дедов, приходя в себя. Не сдаваться! Он не должен поддаваться этому пьяному угару покаяния, саморазоблачения и самоуничижения, охватившему страну, этому долго копившемуся и потому особенно разрушительному протесту. Нельзя позволить себе отреагировать «на эмоциях», это непрофессионально! Для этих ребят, для его ребят, сейчас многое зависит от того, как он себя поведёт. Дедов перевёл дыхание, провёл пятернёй по седой гриве и ровным голосом произнёс:

– Вот как… А можно узнать, какие у тебя есть основания это утверждать?

Класс загудел. Все напряжённо следили за этим поединком.

– Ну… – Шутов глубоко вздохнул и, метнув взгляд в одноклассников, продолжил: – Германия ведь потерпела сокрушительное поражение во Второй мировой войне. И тем не менее, она восстановилась гораздо быстрее, чем мы. Сегодня она даже превосходит нас во всём. Это говорит о том, что западная система гораздо лучше советской, и если бы мы ей подчинились, то жили бы теперь не хуже немцев…

Последние слова он произнёс уже без прежнего апломба: взгляд учителя стал твёрдым и холодным, как сталь, а тишина – такой плотной, что, когда раздался звонок с урока, многие вздрогнули. Иван Ильич обвёл взглядом класс: на него смотрели двадцать шесть пар глаз – пятьдесят два вопросительных знака. Некоторые под его взглядом отвели глаза, но никто не засобирался, не заёрзал, как обычно, в нетерпении – все ждали…

– Вопрос остаётся открытым, с этого места следующий раз и начнём. – Дедов повернулся к классу. – Домашнее задание: узнать и записать историю своей семьи с 1941 по 1945 годы. – Закрыл журнал и вышел.

…Как раз сегодня и должен быть «момент истины», а он опаздывает! Позавтракать уже не успеет, но надо хотя бы выпить чаю…

Дедов взял в руки будильник, словно из него можно было извлечь недостающие четверть часа. Ладно! Если не делать крюк через эстакаду, а пойти напрямик, через пути и депо, то вполне можно успеть, и ещё минут пять останется. Он решительно поставил будильник и зажёг под чайником газ. Насыпал заварку прямо в чашку и тут же, над кухонной мойкой, умылся. Хмуро потёр отросшую седую щетину – что поделаешь, бритьё придётся отложить до завтра!

Был конец февраля, и днём уже хорошо пригревало. Снег на открытых местах подтаивал, появлялись прогалины. Но по ночам ещё подмораживало, и осевшие сугробы схватывались коркой наста, а лужи подёргивались хрупким льдом. Там же, где сошёл снег, чернели комья земли. Сейчас они твёрдые, как камень, но поднимется солнце – и над чернозёмом закурится парок, превращая твёрдые комья в рыхлую, жирную почву.

Дедов запер за собой дверь, привязал собаку, но не пошёл, как обычно, к воротам, а повернул за дом, к саду. С тех пор, как он проходил тут последний раз, дорожку замело снегом, но всё же он тут был не таким глубоким – несколько раз за зиму Дедов отгребал снег на грядки и под деревья. Шумно захрустел под ногами наст. За день на месте следов подтает, и ещё до заката обнажится утоптанная щебёнка дорожки, но пока идти было трудновато. Ничего, это только несколько десятков шагов до задней калитки, а там уже насыпь и пути, свободные от снега!

Чтобы не опоздать, Иван Ильич сразу взял вправо и вскоре понял, что это было ошибкой. С тех пор как была построена эстакада, жители Посёлка перестали ходит в город напрямик, через пути. Поездов стало много, железнодорожный узел разрастался, и такое путешествие становилось просто небезопасным, да ещё к тому же неудобным. И дома, и в школе ребятам строго-настрого запрещали ходить по рельсам, в качестве устрашения приводя в пример несколько трагических случаев, потрясших местное население. Если же служащим дороги всё же доводилось заметить бесшабашных мальчишек, снующих по запасным путям и спасающихся бегством, пролезая под вагонами, то каждый такой случай становился поводом для рейдов по окрестным школам, которые заканчивались отысканием провинившихся и применением к ним строжайших мер воздействия: в городке, хотя и выросшем, основная часть населения была по-прежнему занята «на железке», и если даже не удавалось узнать сорванцов на месте, то руководство отряжало свидетелей нарушения в местные школы для разъяснительной работы, в ходе которой они обыкновенно и бывали узнаны. В этом случае школа, что называется, «брала их в обмолот»: собирался педсовет, вызывались родители, и провинившиеся в итоге горько расплачивались за свою казавшуюся вначале столь соблазнительной удаль…

Дедов и сам уже давно не ходил через пути, а потому не знал, насколько там всё переменилось. По всей полосе отчуждения, где раньше громоздились лишь штабеля старых шпал да тянулись разномастные, сделанные из подручного хлама, изгороди участков, самовольно занятых жильцами ближайших домов под картошку и овощи, теперь тянулся капитальный забор, вдоль которого, впрочем, была протоптана тропинка. Стало быть, кто-то здесь по-прежнему ходил, а раз так, то где-то должен быть и проход в город. Но Дедов шёл уже минут десять, а прохода всё не было. Вместо него он обнаруживал всё новые и новые стрелки запасных путей и с десяток семафоров.

Наконец за очередным поворотом бетонного забора показались ангары депо. Только один из них, ближайший к изгороди, оказался знакомым – здесь когда-то и располагался моторный цех, в котором работал Батя. Старое кирпичное строение резко отличалось от железобетонных корпусов, из ворот которых доносился лязг металла и свистки локомотивов; над ним не было электрических опор, а между шпал колеи, исчезающей в его воротах, густо щетинился сухостой прошлогодней крапивы, репейника и прочей степной травы. Где же всё-таки выход? Вряд ли рабочие ходят сюда по этой тропинке вдоль забора!