Делать нечего, пришлось деду Грише опять возвращаться в свой дом. В первую же ночь ему приснилась его старуха и по-прежнему беззвучно пыталась ему что-то сказать. Деда Гриша опять перестал спать по ночам, проклиная старуху, которая с каждой ночью появлялась во сне всё раньше и раньше, шептала всё громче и громче, вконец измучив старика, пока, наконец, он не услышал, что же всё-таки она шепчет.

– Отда-а-ай зу-у-убы, – зло шептала покойная супруга деду Грише каждую ночь.

От неожиданности он проснулся, включил свет и, подскочив на нарах, посмотрел на буфет. Зубы в стакане стояли на месте, поблёскивая синевой.

– Ах ты, старая дура! – вскричал старик, – ишь чего вздумала! Зубы ей подавай! Зачем тебе челюсти в гробу? – кричал старик в ночное окно, выходящее на деревенское кладбище. Деда Гриша никак не мог успокоиться от такой наглости старухи, нервно бегал по дому, проклиная её, в глубине души осознавая свою вину перед ней за отнятые протезы, и лихорадочно соображал, что бы такое предпринять, чтобы её умилостивить.

Едва дождавшись утра, деда Гриша завернул в головной платок покойной жены две варёных картофелины, оставшиеся со вчерашнего обеда, два солёных огурца, налил в пустую бутылку немного самогона из трехлитровой банки через старую клизму и пошёл на кладбище. Погода была сырая, пахло весной, подтаявший вчера снег, за ночь слегка подмерз и громко похрустывал под ногами у деда Гриши в настороженно притихшем деревенском кладбище в ожидании очередного снегопада. Нахохлившиеся вороны, сидевшие на деревьях, с недоумением молча наблюдали за странным стариком, бредущим по пустынному кладбищу ранним утром с узелком в левой руке и кривым посохом в правой.

Деда Гриша с трудом нашёл могилку жены, несмотря на то что кладбище было маленьким и все памятники и кресты отчетливо темнели на белом снегу. Место захоронения супруги было без могильного холмика, а деревянный крест валялся рядом – видно, кто-то, проходя мимо, нечаянно свалил его. Деда Гриша попытался крест вновь поставить, но земля была замёрзшая, а камней, чтобы подпереть крест, под снегом найти не удалось. Тогда он положил крест на могилу и сложил принесённые подношения на него, а старухин выходной платок привязал на ветку берёзы, свисающей над могилой.

Довольный своей работой дед к обеду вернулся домой, растопил печку и стал чистить картошку, сидя на маленьком стульчике перед ведром для мусора. Одна картофелина выскользнула у него из рук и упала на пол. Деда Гриша нагнулся, чтобы её поднять, и увидел в щель между досками в полу полузатопленный погреб, расположенный прямо под кухней, где на поверхности мутной воды плавал большой продолговатый белый предмет округлой формы, похожий на кокон бабочки. Он то погружался совсем, то всплывал наполовину, слегка покачиваясь и раздвигая над собой плавающий мусор. Старик посидел немного над щелью, пытаясь вспомнить, что это за мешок и когда он туда его положил, но так и не вспомнив, решил заглянуть в погреб завтра и рассмотреть поближе странный предмет.

Сварив кастрюльку картошки и наковыряв ложкой в бочонке, стоящем в коридоре, солёной капусты, деда Гриша с удовольствием поел, запил обед травяным чаем и лег пораньше спать, измученный предыдущими бессонными ночами.

Первую половину ночи он спал спокойно, а в полночь к нему опять пришла старуха и стала шептать уже отчетливо:

– Отда-а-ай зу-у-убы, отда-а-а-ай зу-у-убы.

И опять дед не спал до утра.

На другую ночь то же самое, а на третью ночь шёпот старухин был настолько близким, что деда Гриша во сне почувствовал её дыхание на своей щеке и от этого проснулся.

– Она не на кладбище! Она где-то рядом! – вскричал он, быстро сел на топчане и стал судорожно оглядываться по сторонам.

Днём деда Гриша взял лестницу, приставил её к дому и полез на чердак. На чердаке было пыльно, повсюду висела паутина и пахло мышами. Он хотел пролезть в конец чердака, чтобы посмотреть за трубой, может, старуха там прячется, но потолок под ним хрустнул и стал прогибаться, и деда Гриша вынужден был вернуться назад. Возвратившись в дом, он ещё раз обследовал все углы, заглянул под кровать и отодвинул топчан, даже порылся в картошке, наваленной в углу, но никаких следов пребывания своей старухи в доме не нашёл.

И тут его неожиданно осенило, и он радостно закричал:

– Я всё понял! Она в погребе прячется! Иноверцы не положили её в гроб! Они закутали её в саван, как предлагали мне сначала, и опустили в погреб!

От такой догадки деда Гриша даже рассмеялся, сотрясаясь всем старческим телом, и покосился на щель в полу. Чтобы проверить своё предположение, он слез с топчана, взял в руки фонарик и, присев на корточки перед щелью, стал светить в погреб. Там по-прежнему плавал в грязной воде продолговатый белый предмет размером с человека, плотно завёрнутый в обрывки простыней с утонченными концами, похожий на огромный кокон бабочки, и деду Грише показалось, что он даже слабо шевелился, слегка извиваясь, как будто пытался освободиться от савана.

– Ну нет! Меня не проведёшь! – вскричал старик и не дожидаясь ночи, чтобы проверить свою догадку и увидеть, как старуха выползает из погреба к нему, пошёл в сарай, нашёл там две доски, молоток, гвозди и заколотил крест на крест крышку погреба.

– Вот теперь попробуй вылезти, старая дура, – сказал деда Гриша, нагнувшись в щель пола, довольный своей работой.

День прошел как обычно, а ночью, как только он закрыл глаза, тут же у самого уха раздался голос старухи:

– Отд-а-а-ай зу-у-убы, отда-а-ай зу-у-убы! – и это уже был не шёпот, а утробный голос.

Деда Гриша подскочил, схватил фонарик и, светя через щель в погреб, закричал:

– Дохлая дура! Ничего я тебе не отдам! Не нужны тебе зубы там!

Дед увидел в щель, как саван медленно полностью всплыл из мутной воды, раздвигая мусор на поверхности, и стал недовольно мелко вибрировать всем телом.

Тогда дед подбежал к буфету, вытащил из стакана протезы, расплескивая воду, затолкал их себе в рот, лёг на пол и прогундявил в щель погреба:

– На, смотли! Они на мне, дуга! Я их ношу всега, – подсвечивая при этом фонариком то себе, то в погреб через щель.

Деда Гриша увидел, как кокон бабочки стал местами трескаться и из трещин потекла желтовато-зелёная густая суспензия, растекаясь по воде. Затем саван стал медленно изгибаться посередине, продолжая трескаться и приподнимаясь над водой. Когда средняя часть его почти достала до кухонного пола, кокон неожиданно шлёпнулся опять на мутную воду, подняв фонтан грязных брызг, а один конец его резко выгнулся вверх и со страшной силой, пробив доски пола, как ломом, проткнул насквозь, лежащего деда Гришу, потом медленно опустился обратно в погреб и с шипением погрузился полностью в зеленоватую жижу. Щепки и мусор опять сошлись над мутной водой, скрывая следы преступления. В доме наступила тишина, только бездыханное тело старика лежало на полу, неловко согнувшись, с розовой пеной у рта, и напоминало строки из стихотворения Сергея Есенина:

На губах – как прелая морковь…

Пахло инеем и глиняным угаром,

А в ощур сочилась тихо кровь.

Экспертная комиссия, приехавшая из района по случаю трагической смерти одинокого старика в своём доме, после недолгого осмотра места происшествия дала заключение, что смерть произошла вследствие обрушения потолка. Сломавшаяся от старости поперечная балка, падая, своим острым концом проткнула тело дедушки насквозь, что и явилось причиной его смерти.

Местные старухи, правда, поговаривали, что убила его умершая зимой супруга за то, что он отнял у покойницы вставные челюсти, которых после смерти деда Гриши так и не нашли.

ПРОДАВЕЦ БУДУЩЕГО

На перекрёстке двух дорог, у подножья горы, стоял большой деревянный дом с двухскатной крышей, покрытой дранкой. Дом весь почернел от времени и невзгод, а четыре окна, смотрящие на дорогу, по-прежнему весело поблескивали пыльными стёклами на проезжающих мимо в автомобилях редких путников. Через низенький забор из осиновых жердей, прибитых как попало, сикось-накось, к сосновым столбикам, видна была входная дверь с широким крыльцом, на котором часто сидел худой, невысокого роста человек неопределённого возраста, курил свою длинную трубочку и рассеяно посматривал по сторонам. Он был одет всегда одинаково, в короткий тёмно-зелёный халат, расшитый по краям причудливыми узорами и подпоясанный кожаным ремешком, на котором болтался небольшой ножик в чехле, короткие серые штаны, а на ногах – красные тапочки с загнутыми вверх носами.