– Тут-не-ль-зя-вы-хо-дить! Тут-не-ль-зя-вы-хо-дить!

Елена нагнулась, подбирая гранатовую перевязь. Кондуктор за ее спиной ритмично бился головой о дверь, издавая гармоничные металлические звуки. Трамвай дребезжал, будто уже начал разваливаться. Сверток истошно вопил. Да не просто вопил, но орал, заходясь в истерике. Елена разворачивала тряпку за тряпкой, как капустные листы, пока в ее руках не оказалось упитанное розовое тельце. В глаза ей взглянули живые черные глаза, и в вагоне воцарилась тишина.

– Девочка, – раздался из-за плеча голос кондуктора. – Беленькая какая, хорошенькая! Так вот чего эта дрянь испугалась, ребенок-то не ее, краденый. Ну ладно, я – должностное лицо при исполнении. Давай сюда, я сдам ее в стол находок.

– Как это, живого человека в стол находок? – удивилась Елена, успев заметить нехороший проблеск, искрой проскользнувший в глазах кондуктора.

– Ну, оговорился, в полицию сейчас сдам.

Но та неожиданная мысль и непонятное торжество в его глазах заставили Елену остановиться.

– Давай, ну, ты, безбилетница, – кондуктор чуть ли не силой выдернул девочку из ее рук и двинулся наружу, бросив через плечо, – дальше сама доедешь. Следующая конечная. Ча-а-о!

Елена побрела за ним, роняя бессмысленное:

– Мне не до конечной, нет, я еще не доделала, не закончила еще. У меня испытания, я отчет не сдала.

Но уши уже заложило звенящим визгом. Навстречу кондуктору, тесня его от начавших открываться дверей, ввалилась пестрая галдящая толпа. Трамвай вмиг наполнился людьми. Полицейский тащил за руку упирающуюся, орущую цыганку, на них напирали ее подруги по табору, преследуемые полными достоинства людьми с неопределенными знаками отличия. В хвосте процессии радостно подпрыгивал Виталий:

– Поймали кралю!

Елена на мгновение задумалась, от «красивая» или «украла» он произвел эту самую кралю, но вагоне уже стало душно от криков, звездчатых погон, цветастых платков и взаимных обвинений. Гаишник, пришедший проводить техосмотр, кондуктор, державший на руках ребенка, налоговый инспектор, вахтер и водопроводчик требовали каждый свое, наседая на Елену. Табор звенел монистами, и то ли плясал в трамвайном чаду, то ли рыдал на дюжину голосов. Снова оглушительно завизжала пойманная цыганка. В давке с нее сорвали платок, обнажив короткие жесткие кудряшки, под которыми полыхали угли глаз. Цыганка оказалась совсем молоденькой, похожей на попавшего в западню волчонка.

– Это не та, – сказала Елена. – Та была старая, а эта – девчонка. И ребенок не ее.

Цыганка кинула на него обжигающий злостью взгляд и резко выхватила у кондуктора девочку. Малышка тут же перестала плакать, и вместе с ней смолкли все остальные. Трамвай застыл.

– Мамочку почуяла, – выдохнул кто-то.

– Позвольте, – встрял кондуктор. – Это ваш ребенок? Товарищ милиционер, вы у нее документы проверили?

Милиционер козырнул кондуктору как старшему.

– Ваши документы! – повернулся он к девушке.

Та затравленно посмотрела на него и отступила, прижимая к себе ребенка. Малышка залилась счастливым смехом в материнских руках. Цыганки в момент растворились, оставляя девушку одну, исчезли, будто вагон и не был заполнен криками и душными розами. На девушку напирали люди в форме. Она шаг за шагом отступала вглубь, хотя куда скроешься, где спрячешься в вагоне трамвая. Цыганка уперлась спиной в стекло кабинки вагоновожатых.

И те повернулись к ней. Елена увидела, как обе тетки с жадностью ощупывают взглядами стриженый затылок цыганки. Она должна была сделать что-то, должна…

Она кинулась к цыганке, но слесарь из числа наседавших на нее не глядя двинул ее по голове гаечным ключом. Елена почувствовала, как быстро слиплись волосы и теплая густая жидкость потекла по щеке на шею, когда она перехватила ключ у слесаря и двинула ему в ответ, потом бухгалтеру с гроссбухом, которым тот пытался вогнать голову Елены в плечи, потом пожарнику с кроваво-красным огнетушителем. Елена продвигалась вперед, но медленно, слишком медленно. Вагоновожатые с длинными пальцами и безумными взглядами уже сдвинули отделявшее их стекло и с улыбкой – о, боги! – с улыбкой на бледных тонких губах – потянули к цыганке прозрачные руки. Елена опоздала.

Раздался скрежет, вой свихнувшейся автоматики, из-под колес трамвая, достигая небес, полетели голубые искры. Вагоновожатые сползли за перегородку. Их крик разнесся по умолкшему трамваю. Смолкли милиционеры, кондуктор, пожарник и все остальные в вагоне.

Водители продолжали визжать.

Впереди, прямо на путях, стоял конь. Тонкий, стройный, он стоял, будто привязанный, и смотрел вперед, в глаза им, пока они кричали, махали руками, чтоб он уходил, уходил, уходил с дороги. Конь смотрел из-под нечесаной челки, пока, визжа тормозами, трамвай надвигался на него, надвигался и подминал под себя. Кипящая кровь плеснула на переднее стекло. Трамвай тяжело продвинулся еще немного вперед и наконец, дрогнув, остановился.

Краем глаза Елена заметила, что цыганка воспользовалась мгновением, когда все охали, и улизнула вместе с ребенком. Толпа, шумно обсуждая случившееся, вывалила наружу. Только тетки в кабине водителя, утыканные осколками стекла, застыли неподвижно, обгоревшими руками в руль, лицом в панель управления.

Снаружи кондуктор с милиционерами ругались, обсуждая, как сдвинуть с рельсов тело.

Елена медленно спустилась на землю. Идти было трудно, будто она долго бежала на лыжах или плыла на катере, вовсе отвыкнув ходить по земле. Но она обогнула трамвай и прошла вперед, чтобы взглянуть в глаза коню.

Как ни странно, он был еще жив. В его шее судорожно пульсировала крупная вена, горло булькало клочьями кровавой пены, но глаза уже закатились в бессмысленность.

– Спасибо, – тихо прошептала Елена и перерезала коню горло.

Дождавшийся своего часа нож больше был ей не нужен, и она отбросила его, как тут же выбросила из памяти всех суетящихся персонажей этой нескончаемой ночи.

Елена поднялась на ноги. Надо идти. Это ничего, что она вся мокрая от крови. Ничего. Это кровь коня, кровь брата. А ей надо догнать цыганку. Ничего, девушка не испугается крови. Надо догнать ее и взять дочку у нее из рук. Ребенок большой, ей тяжело нести. Они понесут вместе.

Город остался позади. Вокруг распахнулось поле клевера, и она, в стынущей на ветру крови, пошла по нему навстречу звездам.

Маша Каткова хотела любить. Особенно это желание обострялось весной, когда просыпавшаяся вокруг природа начинала вести себя просто неприлично – всюду журчало, звенело и капало, из тоненьких коричневых веточек начинали лезть остренькие клейкие листочки, а по ночам за окном мучительно и протяжно, надрываясь и постанывая, кричала какая-то птица. Все вокруг с жадностью и доходящей до наглости настойчивостью хотело жить, жить, жить и размножаться. Но Маша очень сомневалась в том, что эта жадная природная сила имела хоть какое-то отношение к тому, что на самом деле называлось любовью. Она хотела именно любить, а не быть слепой игрушкой природной энергии, которая не разбирается в тонкостях и отдельных моментах, не спрашивает о согласии, вообще не интересуется твоим мнением, а просто навязывает одну-единственную модель поведения. Конечно, противостоять этому было невозможно, особенно весной, но, покидая очередного случайного любовника, Маша в очередной раз думала, что нет в этом физиологическом влечении никакой любви, нет и быть не может. Любовь – это явно что-то другое.

Книги и особенно фильмы создавали впечатление, что женщина не может существовать без любви, что любовь – это неотъемлемая часть ее личности и что без любви она не совсем полноценна. Под любовью чаще всего понималась эмоциональная зависимость от другого человека, которая непременно возникала с первого же взгляда. Одного взгляда было достаточно, чтобы разумная и вполне удовлетворенная жизнью женщина превращалась в истеричку, чье психологическое благополучие зависело от присутствия вблизи нее некоего существа мужского пола. В данном случае было неважно, как именно мужчина реагировал на внезапную женскую одержимость, важно было то, что женское существование наконец-то становилось осмысленным и значимым. В жизни мужчины отсутствие любви такого значения не имело. У мужчин были работа, друзья, мировая тоска, поиски самого себя и прочие внутренние проблемы, которые не могли заполнить и на самом деле вовсе не заполняли женскую жизнь. Даже если у них в бытовом плане все было в полном порядке, женщины тосковали о невероятной любви, о каком-то невыразимом счастье, получить которое на самом деле вряд ли было возможно.