– Что вы, что вы! Нельзя!

Они смотрели, как рыбки бились о стекло и, мелькнув радужно-золотым шлейфом, исчезали во тьме. Свет из трамвайных окон отражался на миг в равнодушных круглых глазах и скользил дальше. Тихая дробь наполняла воздух, словно кто-то, сильный и нежный, пушистыми кроличьими лапками касался поверхности туго натянутого барабана. Пассажиры завороженно глядели в глухую глубину.

– Пей, – сказал просто Виталий и протянул Елене стакан.

Прозрачная жидкость обожгла рот, теплом разлилась по груди. Сквозь слезы она различила дружескую улыбку контролера.

– Ну куда ты гонишь? Куда торопишься?

Пузырьки кашля рвались из горла, но Елена постаралась улыбнуться с благодарностью. Контролер казался мирным, добродушным дядечкой, из тех, что надоедают здравыми поучениями сразу после знакомства. И чего она испугалась его «билетика»?

Дождь уже кончился. Омытые стекла сверкали безудержным праздником, каждой каплей умножая окружающее великолепие – люминесцирующие витрины, рекламные щиты вдоль дороги, щедрую иллюминацию карнавальных фонарей. Вокруг кипела бурная ночная суматоха. Мигал неон, сменяли одна другую картинки рекламных полотен, билась о стекла музыка – яркая, ритмичная, изменяющая сердечные ритмы и заставляющая ступни отбивать такт. В трамвайных окнах, заляпанных дождевыми каплями, лица гуляющих выглядели неразличимыми цветными пятнами, но представлялось изнутри, что многоголосая улица празднует от души и гуляет долго, может быть, вечно.

– Девочки! – завопил вдруг Виталий.

У витрины, где сияющий улыбкой добрый молодец сидел на вороном коне на фоне обильно колосящейся нивы, паслось четверо совсем юных дев. На их тонких подростковых фигурах змеиной кожей мерцали ярко-розовым, фиолетово-желтым и изумрудным узкие платьица. Лица и ногти дев флюоресцировали в тон.

– Эй, девочки, давай сюда! – закричал Виталий.

Кондуктор положил руку ему на плечо.

– Потише, им все равно не слышно, – успокаивающе произнес он.

Но девушки, казалось, услышали и откровенно разглядывали их сквозь стекло. Да и они в трамвае ясно различали, как брюнетка с густо-изумрудными веками и полными багровыми губами зашептала что-то на ухо розововолосой подружке, и обе по-детски открыто засмеялись. Звонкое щебетание раскололо толщу трамвайного стекла, взлетело над разноголосым уличным шумом и дребезгом железа, как шелковый флаг взлетает свежим утром над палубой авианосца.

Виталий бросился к раздвижной трамвайной двери. Девичий смех и зазывные взгляды подстегивали его, придавая решимости и сил.

– Давай, давай, – расходился он. – Выпускай! Ленка, помоги, что ты стоишь, жалко тебе, что ли!

– А ну цыц, – вступил кондуктор, – это же общественное место, что вы разорались! А девчонки молоды еще, рано им по трамваям кататься.

Он неожиданно перешел на умоляющий тон:

– Не надо, господин хороший, не связывайтесь с малолетками. Слово даю, тут беды не оберешься.

Виталий раздраженно повернулся к нему и отчетливо зарычал. Контролер, однако, спокойно ожидал, глядя в окно. Виталий тоже выглянул наружу.

Трамвай уже миновал улицу с разряженными девчонками, а вскоре и весь праздничный квартал с его пенящимися огнями и ритмами остался позади. Виталий со вздохом опустился на сиденье.

Какое-то время было тихо. Незаметно затихла и затерялась вдали оглушительно веселая музыка, и только низкое уханье стучало в ушах, будто рядом уверенно и ритмично заколачивали сваю, да легкое дребезжание звенело надоедливо и неотступно, как если бы огромный молот слегка раскачивался на проволоке, заржавленный, незакрепленный.

– Дзинь – дзинь – БУМ – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ!

Дребезжание с комариной назойливостью захватывало мысли, сматывало их разрозненные нити от поверхности вглубь, к самой искренней и забытой, свивало из них цельный плотный клубок, единую стынущую спираль навязчивой мелодии.

– Дзинь – дзинь – БУМ! – дзииннннь – БУМ! – дзинь – дзинь – дзинь – БУМ.

Замотается проволочный клубочек, совьется от кожи до сердца и – укатится прочь, весь, целиком, до последней неровной ниточки. Но еще до того выскользнет из-за пазухи ненадежный последний винт, зазмеится в падении тонкая проволока, рванется к дрожащей в ожидании земле, и вся махина рухнет – БУМ! – нет, еще висит, еще держится на ненадежной медной нити – дзинь – дзинь – БУМ! – дзинь – БУМ!

– Ай, молодой, красивый, дай погадаю, всю правду скажу, все покажу, давай ручку, яхонтовый, старая все знает, все тебе расскажет – что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится…

В пустом проходе меж обтянутых дерматином сидений возникла цыганка в цветастом, в крупные малиновые розы, платке. Другой платок, в розах гранатовых, висел наперевес на ее груди наподобие автомата. Изнутри кулька доносилось сладкое воркование, заглушаемое визгливой цыганской скороговоркой.

– А давай ручку, бриллиантовый!

Цыганка уже вцепилась в Виталия и затораторила, вглядываясь в его ладонь:

– А было у тебя, яхонтовый, ай, все было, чего твоя душенька пожелала, многих ты любил, да больше дарил, добрый ты, ой, добрый, сердце каждому открываешь, кто тебе на пути ни встретится, всем веришь, каждому доверяешь. А покажи денежку, золотой, своей ручкой сверни, на ладошку сложи, всю правду покажу, ничего не скрою…

Виталий отдернул руку.

– Ишь, какая скорая. Ты вон ей погадай.

Цыганка повернулась к Елене, стукнувшись гранатовым узлом о спинку сиденья. Узел отозвался тонким жалобным хныканьем, но цыганка, не глядя, сунула внутрь скрученную тряпку, схватила Елену за руку и завела новую песню:

– Друзья вы близкие, друзья крепкие, да только до поры до времени, а придет ночь-затейница, да ночь-разлучница, и разойдутся ваши пути-дороженьки. Другу твоему лежит дом крепкий да сон спокойный, а тебе, горемычной, ох, дорога тяжкая да горе горькое, будешь ты хлеб сухой глодать, слезами солеными запивать. Ах, девка молодая, жаль мне тебя, хошь, расскажу, как дорогу извилистую спрямить-выпрямить, горе горькое испить да не захлебнуться, любовь чистую, светлую найти, спасти, вызволить…

– Да ночку длинную, да ночку лунную, – засмеялся Виталий, – Ну ты даешь, бабка…

Елена тоже усмехнулась за компанию, но цыганка стрельнула насквозь узкими, почти без белков, глазами:

– Бабка старая много повидала, все знает, правду говорит, все вам скажет.

– Ему вон погадай, – предложила Елена, указывая вглубь трамвая дальше, на кондуктора.

Цыганка размашисто обернулась. Ее юбки зашуршали, и ребята вдруг поняли, что она до сих пор не замечала рядом с ними кондуктора, а теперь, увидев его, дико испугалась, побледнела вся под слоем грязи и грубой косметики и застыла, так и вперившись в его лицо. Елена с Виталием недоуменно переглянулись. Их добродушный знакомец перепугал бывалую цыганку? Не просто испугал, а ужаснул до последней крайней степени.

Кондуктор же смутился, словно нежная девица, опустил глаза долу и залепетал смущенно, стараясь не глядеть на цыганку:

– Нет, нет, что вы, я не могу. Я занят, я на работе, – он слегка попятился.

Елена понимающе улыбнулась. Давно ли она сама позорно трусила при виде их ответственного приятеля. Виталий осторожно дотронулся до плеча цыганки.

– Эй, успокойся.

Но та, вздрогнув и словно бы очнувшись, резко и непонятно закричала, отшвырнула гранатовую перевязь подальше и на полном ходу выскочила из трамвая.

Кондуктор бросился за ней следом.

– Здесь нет остановки, здесь нельзя выходить!

Он налетел на плотно запертые двери. Трамвай катил дальше под приглушенные смешки вагоновожатых.

– Но я же!.. Как же это!.. Ведь так нельзя! – бесновался кондуктор, дергая за дверные рычажки и ручки.

– Воровка! Она у меня деньги украла! – закричал Виталий.

Он уже обшарил карманы и не досчитался бумажника, часов, запонок, портсигара, булавки для галстука – всех тех милых мужских безделушек, что так выгодно выделяли его среди себе подобных. Он попытался отпихнуть кондуктора от двери, но тот крепко вцепился в ручки.