Я ошалело кивнул.

Непросто было все это слушать. Непросто было смириться с тем, что любое из моих бездумно брошенных слов или действий говорит о моем прошлом – надо просто знать, куда смотреть. Но еще сложнее было в тишине идти по двору, пока вся школа играет в судью, присяжных и палача. Мне кажется, она понимала это. Потому и приберегла свою речь для улицы: чтобы убить двух зайцев, так сказать.

– Эта куртка досталась тебе от кого-то. Она была сшита в семидесятые, судя по крою и этой ужасной коричневой коже; в целом, конечно, на тебе сидит хорошо, но чуть широковата в плечах. Я бы сказала, что ты купил ее в секонд-хенде – винтаж, все дела, – но остальная твоя одежда не старше двух лет. Так что либо куртка перешла к тебе по наследству, либо это подарок. – Она засунула руку мне в карман и вывернула его. – Пятна от фломастера, – сказала она довольно. – Я увидела их еще на диване. Сомневаюсь, что прошлой зимой ты таскал с собой маркеры. Нет, скорее всего, куртка была у тебя дома еще в детстве, и либо ты, либо твоя младшая сестра как-то раз сделали из нее костюм учителя рисования.

– Я не говорил тебе, что у меня есть сестра, – сказал я.

Она кинула на меня сочувственный взгляд:

– Это и так понятно.

– Ладно, куртка моего отца. – Довольно неприятно, когда тебя вот так препарируют. – И что?

– Ты носишь ее, – сказала она. – А это значит, что ты не испытываешь к нему ненависти. Это было бы слишком просто. И здесь уже нужно углубляться в психологию, но, извини, я ее не выношу. Могу только предположить, что ты ее носишь, потому что где-то глубоко внутри скучаешь по нему. Ты переехал в Лондон, когда тебе было двенадцать, но твой отец остался здесь. Ты называешь его «мой отец»; ты не говоришь «папа». Само упоминание о нем тебя напрягает; ну а поскольку мы уже выяснили, что он тебя не бил, думаю, твой страх породило долгое молчание. Ну и последнее – твои часы.

Мы почти дошли до Миченер-холла, и Холмс остановилась, протянув руку. Похоже, выбора у меня не было: я расстегнул ремешок и передал ей часы.

– Это первое, что я заметила при встрече с тобой, – сказала она, изучая их. – Они гораздо дороже, чем все остальные твои вещи. Слишком большой циферблат. И гравировка сзади – да, вот и она: «Джейми на его шестнадцатилетие, с любовью ДВ, ЭВ, МВ и РВ».

Глаза Шарлотты светились – не от радости открытия, а от удовольствия снова оказаться правой, – и тут я начал понимать, каково это – ненавидеть ее.

– Продолжай, – сказал я, лишь бы это все поскорее закончилось.

Она стала загибать пальцы.

– Детское прозвище, которое ты теперь не переносишь, – значит, сейчас он мало о тебе знает. Чрезмерно дорогой подарок для подростка? Многолетнее чувство вины. Но главное здесь – имена. Это подарок не только от него; он хотел подчеркнуть, что он от всей семьи. Его новой семьи. Твою мать зовут Грейс, мне тетя говорила. Так что «Э» – это… допустим, Энн, а «МВ» и «РВ» – твои брат и сестра по отцу. Даже его подарок тебе на день рождения – это нелепая попытка купить твою любовь. Вы не разговаривали годами, потому что он, скорее всего, изменял твоей матери с… Энн? Элис? Когда твои родители развелись, он остался в Америке и завел новую семью. Бросив, как тебе показалось, тебя и твою сестру.

Но твоя мать не держит на него зла: она не заставила тебя убрать этот нелепый подарок подальше, пока ты не подрастешь. Эти часы стоят не меньше трех тысяч. Нет, она позволила тебе их носить. Несмотря на развод, они сохранили хорошие отношения; наверное, она рада, что он живет своей жизнью, так как сама она стала жить ею еще до того, как их браку пришел конец. В любом случае она бы расстроилась, узнав, что вы с ним не ладите – мальчику нужен отец, и все такое. Твоя мачеха, должно быть, моложе ее, но не настолько, чтобы вызвать ее недовольство.

– Эбигейл, – сказал я. – Ее зовут Эбигейл.

Холмс пожала плечами; это была мелочь.

Во всем остальном она попала в точку, в десятку, в яблочко.

Холодный ветер ударил мне в лицо и растрепал ей волосы, так что я не видел ее глаз. – Знаешь, прости, – сказала она так тихо, что я едва расслышал. – Я не хотела… задеть тебя. Это просто то, что я увидела.

– Я знаю. Отличная работа, – ответил я, и это было правдой.

На самом деле я злился не на Шарлотту, а на само то, что мне пришлось вспомнить все, сделанное моим отцом. И на то, что мне до сих пор от этого больно. Еще я злился на себя за то, что мне страшно даже смотреть на эти тяжелые деревянные двери Миченер-холла и думать о тех, кто ждет меня внутри. Мой отец. Детектив. Я невиновен, напомнил я себе.

Почему же мне так паршиво?

Она снова взяла меня за руку.

– А еще ты носишь эту куртку, потому что считаешь, что похож в ней на Джеймса Дина, – сказала она, когда мы вошли. – Глаза – да, но у тебя совсем другой подбородок, и хоть ты и симпатичный, но не похож на страдающего актера. Больше на поджарого библиотекаря. – Она задумалась на секунду. – Что, наверное, не так уж и плохо.

Нет, никто, кроме меня, не стал бы терпеть эту девушку.

– Ты ужасна, – сказал я и тут же все ей простил.

– Вовсе нет. – На ее лице было написано облегчение. – Что во мне ужасного? Давай примеры. По пунктам.

– Джейми? – раздался робкий голос у меня за спиной. – Это ты?

Я обернулся. Передо мной стоял мой отец.

Всю жизнь мне говорили, что я – копия своего отца, и вот теперь, через годы разлуки, я отчетливо это видел. Темные непослушные волосы – правда, у него на висках уже пробивалась седина, – такие же темные глаза, упрямый подбородок. Упрямство Ватсонов, говорил он мне много лет назад, отлично сочетается с их тягой к приключениям. Что ж, вот до чего эта тяга меня довела: мертвый урод-женоненавистник, я – главный подозреваемый, и теперь меня ждет допрос в присутствии отца, с которым я почти не общаюсь. Детектив Шепард застыл в нескольких шагах за моей спиной. Видимо, кто-то поведал ему нашу семейную историю, и он решил дать нам двоим немного времени. Где-то на заднем плане шумно возилась с электрическим чайником миссис Данхэм. На ее столе уже выстроились в ряд разнокалиберные кружки.

– Я завариваю чай, – зачем-то пояснила она. – Здесь столько англичан. Полагаю, он будет кстати.

Что ж, не так уж далеко от истины.

– Ура, – хором сказали мы с отцом.

Сидящая рядом со мной Холмс тихо усмехнулась.

Глаза отца загорелись при взгляде на нее – очевидно, он лихорадочно подбирал слова.

– Ну, Джейми, может, представишь меня своей девушке?

Шарлотта вцепилась в мою руку – думаю, от ужаса. Смелости поглядеть ей в лицо мне не хватило.

– Это Шарлотта Холмс, – сказал я тихо. – И она не моя девушка.

Не знаю, на какую реакцию я рассчитывал. Мать сжала бы губы и промолчала, чтобы потом высказать мне свои претензии один на один. «Она какая-то бледная и недружелюбная, тебе не кажется?» И потом, категорично: «Знаешь, с ней тебя ждет одно разочарование».

Отец же пришел в восторг.

– Шарлотта! Великолепно! – воскликнул он и, к нашему с Холмс изумлению, крепко ее обнял. Она даже пискнула. Я и не думал, что Шарлотта способна издавать такие звуки. – Знаешь, я присылал сыну все упоминания в прессе о тебе. Твоя работа над делом о бриллиантах Джеймсона была изумительной, да еще и в таком юном возрасте! Ты ведь помнишь эту историю, Джейми? Как она подслушала разговор своего брата Майло со Скотленд-Ярдом. Спряталась за диваном в библиотеке, так это было? После чего цветными карандашами написала им письмо, где подробно рассказала, как найти украденное. Изумительно.

После этого сообщения отец отпустил Шарлотту, и она слегка покачнулась.

– У меня никогда не было цветных карандашей, – пробормотала она, но отец, похоже, не услышал. Миссис Данхэм, посмеиваясь, сунула ей в руки кружку с чаем.