– Господи, как хорошо! – наконец нарушила молчание Ирина. – Какое удивительное, редкое для нашего тревожного времени чувство спокойствия и душевного равновесия!

– Я… завтра уезжаю, – вдруг глухо произнес Ракелов.

– Как уезжаете? Зачем? – Она остановилась в растерянности. – Надолго?

– Ирэн, – он взял ее за запястья, – иногда обстоятельства требуют моих отлучек. И с этим поделать ничего нельзя. У меня есть определенные обязанности и чувство долга.

– А как же я? – Ее голос дрогнул.

– Ирэн, дорогая, где бы я ни был, вы же знаете, что я… Я вернусь… и, если вы скажете «да», тотчас же поеду к Сергею Ильичу просить вашей руки.

– Ирина Сергеевна, что-то вы бледненькая. Устали? – Иван Иванович, пожилой, добродушный хирург, опустился на табуретку у стены и вытянул за цепочку часы из кармана. – Ого! Уж половина восьмого. Три часа без малого оперировали.

Ирина кивнула. Хоть экстренная ночная операция длилась долго, раненого спасти не удалось. Молоденький солдат, совсем мальчик, еще вечером смотревший на нее измученными от боли глазами, сейчас лежал на каталке в коридоре возле операционной, накрытый с головой простыней, уже не ожидая ничего.

«Господи, сколько их еще будет? Скольких еще мальчиков проглотит война?» – тоскливо подумала она.

– Да вы не укоряйте себя, голубушка, – услышала голос Ивана Ивановича. – Мы всё сделали, что могли. А ранения в живот, сами знаете, какие.

– Тяжело, Иван Иванович, – Ирина начала раскладывать пакетики с порошками, сверяясь с листом назначений. – Боль кругом, кровь, смерть. Я, когда после дежурства подхожу к зеркалу, кажется, саму себя насквозь вижу: вот кишки, вот селезенка, вот печень. И кровь по венам. А они будто вот-вот лопнут! – Помотала головой, отгоняя неприятное видение.

– Ирочка, голубушка, вы о сердце забыли, – грустно усмехнулся Иван Иванович. – О сердце забывать нельзя. Что нам приказывает сердце, а?

– И что же? – Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятиться лоток со шприцами.

– Я закурю, не возражаете? – Не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, затянувшись пару раз, продолжил: – Так вот, голубушка, сердце нам велит жить. И – любить. Да-да, любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас одна. И другой не будет, – он помолчал, попыхивая папиросой. – Главное, всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться, просто подходите утром к окну и говорите: «Здравствуй, солнышко!» – Иван Иванович затушил папиросу. – Пойду я, голубушка, больных тяжелых погляжу, – он вышел из докторской.

Ирина подошла к серому бесснежному окну.

«Солнышко. Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро Новый год, а на душе так безрадостно. Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок и веселье, искрящееся разноцветными гирляндами и улыбками. А девятьсот семнадцатый вползает в истощенную войной страну будто нехотя, мучаясь вопросом: «А стоит ли вообще приходить? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом?» Грустно. И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда, кажется, все вокруг окрасилось в черно-белые тона. Хотя, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку «здравствуй», даже если его не видно из-за туч. Главное, что оно есть. Зная это, легче жить». Она отошла от окна. Вышла из докторской и прислушалась.

«Интересно, куда это Поликарповна запропастилась? Надо бы помыть пол и мусор вынести. Полный бак уже», – подумала Ирина и направилась туда, откуда слышался необычный для утренней госпитальной тишины раскатистый смех. Приоткрыла дверь палаты для выздоравливающих и заглянула внутрь.

Поликарповна, опершись на швабру, стояла в проходе между койками спиной к входу.

– …так что, мило́чки, вы говорите, а я вам объяснение скажу. И ето не смехотворство какое, а сурьезная ученость, – старушка сделала многозначительную паузу. – Исчё сызмальства мать мне мудреную книжку читала, а я смышленая была, все на ум запоминала, – она поправила косынку. – Книга ета «Трепетник» называется. Так что, говорите скоренько, а я поясню, пока доктора не слышут. Где, говоришь, милок, у тебя трепещет? – обратилась к рыжеволосому парню, забинтованной рукой утиравшему слезы, выступившие от смеха. – Ага, вот тут, в руке, – понимающе кивнула старушка. – Ето просто, ето я тебе так скажу – «Аще в згибе левой руки потрепещет, кажет болезнь головы и студ всему телу, а после пот», – глянула с торжеством. – Во, глядикося, пот у тебя, милок, аж по всему телу. Я же говорю, не смехотворство ето.

– Поликарповна! – Ирина услышала голос пожилого солдата, совсем недавно переведенного в эту палату. – А у меня вот тут с утра трепещет, – приложил руку к груди. – Просто мочи терпеть нету, – пожаловался он, сделав серьезное лицо.

– Чаво смеяться? – возмутилась старушка, строго оглядев других больных, которые, приподнявшись на койках, а некоторые даже подойдя поближе, с трудом сдерживали смех, наблюдая за народной целительницей. – Ето, милок, – повернулась к солдату, – у кого грудные титьки трепещут, то будет во сне греза великая. Так что глазья свои прикрывай и жди грезу.

Хохот раненых раскатился по палате.

– А у меня…

– Нет, сперва мне скажи…

Поликарповна, краем глаза уже заметив стоявшую в дверях Ирину, засуетилась.

– Не-ет, мило́чки. Последнему скажу и пойду. Ну вас к лешему. Греха с вами не оберешься. Где, говоришь, у тебя трепещет? – посмотрела на раненого с забинтованной ногой. – А, ето так означает: «Колено левое потрепещет, – покосилась на Ирину, – кажет страх и переполох».

Ирина, пряча улыбку, вышла в коридор. Поликарповна, подхватив ведро и швабру, поспешила за ней.

– Поликарповна! – Ирина сделала строгое лицо. – Я же просила пол в докторской помыть. Сколько ждать?

– Ох, бегу, эх, бегу, удержаться не могу! – Позвякивая ведром, старушка с невинным видом засеменила по коридору.

«Вот уж кто, наверное, не то что с солнышком – с каждой птичкой здоровается», – улыбнулась Ирина ей вслед.

– Что там? Опять Поликарповна чего учудила? – добродушно поинтересовался Иван Иванович, когда Ирина вернулась в докторскую.

– Учудила. Скоро вас, Иван Иванович, будет учить, как раненых выхаживать. Вот спросите ее, к примеру, можно ли ампутированный палец заново вырастить? Получите изумительный ответ, уж будьте уверены!

– Гм-м… – кашлянул доктор. – Поликарповна! – позвал в открытую дверь.

– Чавось? – тут же заглянула в комнату бойкая старушка, будто ждала.

– Зайди, – приказал Иван Иванович.

– Чавой-то? – зашла в комнату и остановилась посередине, поглядывая то на доктора, то на Ирину, которая отошла к раковине и, отвернув кран, принялась старательно мыть руки, наблюдая за происходящим через отражение в зеркале над раковиной.

– Гм-м, тут вот какое дело, Поликарповна, – Иван Иванович с озабоченным видом покручивал в руках папиросу. – Мы тут, видишь ли… так сказать… – начал было он, пытаясь сформулировать вопрос.

– Да не телись ты, милок, чай, не девка я. Надо чего? – Поликарповна хитро взглянула, всем своим видом напоминая озорного подростка, который, войдя в класс, прикидывает, намазать ему клеем стул учителя прямо сейчас или чуть позже.

– Хотел у тебя, подруга, спросить… – задумчиво продолжил Иван Иванович.

Ирина плеснула холодной воды себе в лицо, завернула кран и уткнулась лицом в полотенце.

– Скажи-ка мне, Поликарповна, – Иван Иванович наконец справился с формулировкой вопроса, – есть ли в народе средство, подходящее, по твоему разумению, чтобы палец ампутированный, ну, то есть отрезанный от руки, мог заново вырасти. А? – Посмотрел вопросительно.

– Чаво ж нет? – приободрилась старушка, всем видом выражая готовность помочь. – Есть. Это тебе для науки надобно? – понимающе поинтересовалась она.