– Но ведь это где-то далеко и совсем не значительно? Ведь так?
Серж покачал головой.
– Не так. Война есть война, на ней гибнут люди. А любая смерть это необратимость. Да и вообще. Лукьяныч сегодня сказал, что все меняется, уже изменилось, и как прежде никогда больше не будет. Я с ним согласен.
– Лукьяныч, это…
– Мой начальник, и просто умный человек.
– Ты его уважаешь?
– О, да… Неоспоримых авторитетов мало, он один из них.
– Хорошо, что такой человек с тобой рядом. Но ведь ты на войну эту проклятую не попадаешь?
– Пока нет. На очереди академия, а там – кто его знает? Зарекаться не буду, тем более, ты и сама видишь, чувствуешь, все меняется. Но я понимаю, к чему ты клонишь. Тома, не начинай, ладно?
– Я не начинаю. Я просто хочу оставаться рядом с тобой как можно дольше. Если уж нельзя нам быть вместе вечно. Я не понимаю этого нельзя, я чувствую, что можно, что должно, что так, вместе, правильно. И чувствую, что я к этому готова. Я не в силах смириться с неизбежностью расставания, понимаешь? Моя душа разрывается на части задолго до того, как оно случилось, и ищет способы его избежать. Моей любви, Сереженька, хватит на нас двоих. Верь мне.
– Я тебе верю. Но в мире нет ничего вечного.
– Любовь может быть вечной.
– Любовь хорошая штука, но жизнь, к сожалению, пишется не по ее законам. Любовь…
Он поднялся, наполнил вином бокалы. Хрусталь прозвенел, и его звук смешался с повисшей в воздухе вибрацией последнего слова, вошел с ним в резонанс. Любовь-вь-вь-вь… Потом он зажег свечи. Резко запахло серой. Серж, гася спичку, разогнал дымок рукой, запах быстро сошел на нет.
– Выключи верхний свет, дорогой, – попросила Тамара.
В полумраке янтарное вино казалось совершенно черным. Зато рубашка Сержа сияла, точно подсвеченная ультрафиолетовой лампой. Он подсел к Томе на диван, обнял, они прижались друг к другу. Им показалось на миг, что диван – это маленький и крайне ненадежный необитаемый остров, на котором они, одни одинешеньки, несутся сквозь мироздание. Все вокруг рушится и погибает, но их, несмотря ни на что, хранит высшая сила. Оберегает, поддерживает и уносит дальше, дальше… Сила заключена в них самих. Сдвинули бокалы, хрусталь остался верен себе: дзинь-нь-нь! Звон как удостоверение реальности мира.
Сладкое вино показалось горько-соленым, как кровь. Настоящее вино и должно иметь вкус жизни.
– Послушай, я хочу тебе кое-что рассказать…
– Что такое, милый?
– Так, сказочка одна.
Тома заметила, что Серж колеблется, рассказывать ли, и положила ладонь ему на плечо. Он накрыл ее руку своей, легонько погладил, улыбнулся ей. Затем в задумчивости пригубил вино, растер кончиком языка его аромат по губам. Взгляд устремлен куда-то в сумеречный угол за шкафом, в глазах мечутся огоньки-отражения горящих свечей.
– Не помню, когда все началось. Кажется, что очень давно, хотя на самом деле недавно, после моего возвращения из академии. Это невымышленная история, и нереальное приключение. Некое предчувствие, или поветрие, как сейчас принято говорить. Легче всего было бы назвать его сном, и забыть, как обычно забывают сны. Но некоторые ведь не забывают, некоторые сны помнят всю жизнь. Вот, и мой из таких, он не забывается, хоть ты что делай, а настырно выплывает на поверхность и раздражает память. И, знаешь, в последнее время я стал замечать, что он постепенно начинает проявляться в реальной жизни. Какие-то элементы картинок совпадают, предположения подтверждаются, намеки угадываются то здесь, то там. Надеюсь, что мне это только кажется, но…
Вот уже много ночей подряд, а с некоторых пор, и дней, представляется мне дорога, ведущая куда-то вверх, на подъем, в гору. Видится она всякий раз по-разному, но я точно знаю, что это все одна и та же дорога. Иногда она выглядит, как самая обычная, избитая, изуродованная промоинами и провалами бетонка. Но чаще – как узкая, извилистая и каменистая тропа, а то и вовсе лестница, вырубленная в камне горы. Что за гора, кстати, я тоже не знаю. Но какой бы не представлялась дорога, пройти по ней до конца мне еще не удавалось ни разу. Вот, кажется, совсем немного осталось, лишь один поворот, последний пролет лестницы, но за поворотом всегда обнаруживается другой поворот, следующий, за пролетом – еще один пролет, за ступенькой следует ступенька, они все выстраиваются в марши, и сколько их там еще наверху остается понять невозможно. Я выбиваюсь из сил, отчаиваюсь, порой, возможно, даже теряю сознание и падаю на ускользающую из-под ног бесконечность. А потом просыпаюсь в холодном поту и, зависнув где-то между всего, пью отравленный коктейль своих мыслей, глоток за глотком, пока не приду в себя. Иногда, кажется, что вернуться к нормальной жизни не хватит сил, что останется только эта, странная, и что она будет все продолжаться, воспроизводясь снова и снова, и бесконечно продлится вместе с ней мое испытание. Не имеет, никогда не имело, совершенно никакого значения, до какого уровня удалось подняться перед тем, новый подъем всегда приходится начинать с нулевой отметки. А она тоже может оказаться где угодно. Просто вдруг осознаешь: вот, старт здесь, старт дан – и начинаешь идти, не в силах отменить подъема. Это раздражает, это выбивает из колеи уже в самом начале пути. Потому что, кажется, что помнишь еще то место, до которого добрался вчера, накануне, и представляется логичным именно с него продолжить подъем дальше, но на самом деле больше никогда туда, в то именно место, не попадаешь. Вновь начинаешь с линии старта, и всякий раз идешь другой тропой. Такое правило этой дороги, как я понял, ее закон. Указателей на ней нет. Возможно, смысл процесса в том и заключается, чтобы на ощупь, методом проб и ошибок определить правильный для себя путь. Сначала это, а потом уже сам подъем, ведь не зная дороги, никуда не придешь. Но эти бесплодные усилия… Кажешься себе тенью, Сизифом, пытающимся закатить на вершину холма валун собственной боли. Но что это за боль? Откуда вообще взялся такой надрыв? С чего бы? При моем-то, так скажем, достаточно терпимом отношении к жизни? Вот этого я совершенно не понимаю. Странно все, странно. Не понимаю, к чему все это? Зачем? Намек на что? Может, ты угадаешь? Подскажешь. Ну, что, напугал я тебя?
– Н-нет, – несколько неуверенно возразила Тома. – Странно. И интересно. Символично, должно быть. Но что за символизм? Что там может быть, наверху? На том холме, на который ты взбираешься различными путями? Тебе не удалось еще разглядеть, что скрывается на вершине?
– Дом. Там находится Дом.
– Что за дом, Сереженька? Объясни, пожалуйста.
– Я не знаю, как его тебе описать. Я впервые увидел его лишь недавно, издали, и не успел еще, как следует, разглядеть. Меня пока не подпускают близко, и, кажется, что, как и дорога к нему, он все время меняется, каждый раз выглядит иначе. Он представляется то лесной избушкой, то горным шале, то церковью, а то вдруг становится похож на наш Дом офицеров. А в последнее время я узнаю в нем Академию. Подойти к Дому вплотную, взойти на крыльцо, а тем более, открыть дверь и заглянуть внутрь мне не удалось еще ни разу.
