Для того чтобы выстоять в стремительно меняющемся мире, мире соблазнов и прельщений, нашему современнику необходима точка опоры, встав на которую, он смог бы понять, что:
Не напрасно, не случайно
жизнь от Бога нам дана.
(митрополит Филарет Дроздов)
И более того, уяснить сам великий замысел Творца о человеке и человечестве. В этом случае определённо нужен точный компас, дабы не затеряться в житейском море, но главное, пристать к той гавани, которую Господь уготовал любящим Его. Естественно, божественный дар любви необходимо принять, и человек вправе посмотреть на духовную жизнь своих предков именно затем, чтобы удостовериться в неподдельности Божьего милосердия ко всем своим чадам. Тем более что для всякого неравнодушного к проблеме смысла собственной жизни человека может стать убедительным пример жизни целого народа (народов), если вектор его бытия подчинён идее служения правде и добру, а не покорению других народов, или, скажем, завоеванию ресурсной базы планеты, под прикрытием идеологии «прав человека».
Подводя читателя к теме работы, хотелось бы кратко ввести в её терминологическое пространство. Словосочетание «культурная идентичность» лишь недавно вошло в тезаурус социально-гуманитарных наук – после соответствующих разработок этой проблемной области в психологии, антропологии, социологии, этнологии, политологии. Говоря о культурной идентичности в рамках философии истории и культурфилософии, занятых выявлением нормативного поля образования как индивидуальной, так и коллективной идентичностей, укажем, что денотат (предметная область) к которой оно отсылает, стал остро проблематичным на исходе XX – начале XXI столетия. Однако прежде чем раскрывать семантическую нагрузку данного понятия, обратимся к его составляющим.
Основой всякой большой культурной традиции выступают ценности, качество (характер) которых определяет интенцию исторического бытия этносов, вовлечённых в её ареал, равно как и бытие отдельных людей. Культура восточных славян, если посмотреть на неё историко-генетически, сформировалась под живым и могучим воздействием культуры византийской, принёсшей на Русь, в рыхлую языческую среду, определённые перспективы стабилизации и роста. Если под культурой понимать способ бытия человека (и человеческих общностей) в мире, то необходим шаг в сторону предварительной характеристики существа этого способа. Такая характеристика, будучи объективной, должна натолкнуться на смыслогенерирующее ядро отечественной культуры, каким выступает православие, взятое в единстве всех своих проявлений: от храмовой литургии – до защиты Родины, от феномена старчества – до социального служения Церкви.
Православием пронизана вся отечественная история и культура, тип которой сущностно определялся как культ, т. е. тип деятельности и онтолого-нравственное средоточие для других сторон деятельности – теоретической (мировоззрение) и практической (хозяйство)[4]. Иной взгляд на неё, взгляд, брошенный в сторону известных декларативных её определений XIX века (православие – самодержавие – народность), даёт формулу: национальные ценности – условия катарсиса русского человека[5]. Иное мы улавливаем в процедуре прояснения её генеральной интенции, отображённой в литературе: здесь она трактуется как культура сотериологическая[6], т. е. преимущественно направленная на неземные сокровища жизни.
Подобный взгляд на характер и основные интенции культуры восточнославянской (русской), развивали не только те, кто пребывал (или пребывает) «внутри» процесса культуроморфотворчества, но и воспринимал совершающееся в культуре (то, что идёт от оснований культуры – к её продуктам), на уровне смыслов, – что называется «извне». Так, русская культура как целостность трактуется в терминах «религиозного треугольника»: православие – православное царство – русский человек как религиозно-исторический тип[7], а закон её – православные догматы и имманентное чувство вины. Либо, как «культура конца» с центральными идеями – жертвенности и свободы[8]. Либо, что подтверждает неевропейский аршин её бытия, – применительно к пониманию истины, – как культуры этикоцентрической, где:
Справедливость суждений измеряется степенью исступления, костром, на который восходят добровольно…[9]
Подобные суждения можно множить, но едва ли они способны скорректировать уже сказанное: отечественная культура, с которой связывается коллективная и индивидуальная идентичность, во многом, если не во всём, демонстрирует свою неотмирность, а её целевая и ценностная стороны не укладываются в рационально сконструированные модели культуры, будь то созерцательные культуры Востока, будь то деятельностная (модерновая), а теперь – потребительская (постмодерновая) культура Запада. Даже реанимируемая ныне идеология и культурология евразийства (неоевразийства), как вариант синтеза культур Востока и Запада, создаёт больше трудностей, нежели помогает состояться гармоничной идентичности. Прежде всего, в силу нетождественности духовного опыта несомого православием и иными культурно-религиозными системами.
Дальнейшие рассуждения опираются на интуицию, методично проступающую в текстах многих русских мыслителей, что очередное втягивание восточнохристианской (восточнославянской) культуры в который по счёту – «псевдоморфоз» культуры фаустовской (под каким бы обличьем это не происходило ныне: вывеской «общечеловеческих ценностей», обеспечения коллективной безопасности блоком НАТО, гуманизмом, заложенным в Конституцию Единой Европы и т. п.) не принесёт сколько-нибудь ощутимой регенерации, которая бы вписала безнадёжно «отсталых» славян в ценностное пространство постхристианской Европы или Америки. Уловка выявится сама собою, ведь постхристианская евро-атлантическая цивилизация претендует быть носительницей «общечеловеческих ценностей», свободы, защитницей прав человека, а значит покровительницей всех тех, кто до них «не дорос» в силу различных исторических условий и обстоятельств.
Поэтому мы не можем согласиться с Н.А. Струве, который в начале 1990-х годов писал:
России предстоит, призывая варягов или подражая им, прежде всего пополнить колоссальный дефицит в цивилизации, угрожающий её бытию[10].
Подобная сентенция указывает на недостаточную культурную работу, на то, что как культурно-исторический субъект, мы – цивилизационная «недоросль», что нам ещё предстоит очередная модернизация (по лекалам той же евро-атлантической цивилизации), а значит и наша идентичность далека до своего полного завершения. Тем самым, желая понять себя, мы по-прежнему пребываем в силовом поле споров Чаадаева и Пушкина, Гоголя и Белинского, славянофилов и западников, Страхова и Соловьёва, Франка и Эрна, Бердяева и Ильина… Спора, идущего в русле выяснения такой определённости культур-цивилизационной принадлежности, которая бы снимала всякую неопределённость не только в настоящем, но делала «прозрачной» историческую перспективу с привязкой к многовековой традиции.
Проще говоря, в категориальное поле рассмотрения следует ввести понятие субъекта культурно-исторического процесса, который в качестве субъекта познания и деятельности занят основной процедурой в аспекте уяснения характера собственного бытия и аспекте уяснения бытия целого, – артикуляцией собственного предназначения в Истории.
Отсюда становится необходимой разработка понятия «культурная идентичность» как особого инструмента историософского дискурса о субъектах культурно-исторического творчества, – в условиях распада и трансформации прежних социальных целостностей в некие новые конфигурации, вплоть до победы «индивидуализированного общества» (З. Бауман). Данный ход мысли не предполагает умаления проблемы индивидуальной идентичности и связанных с нею процедур идентификации. Напротив, индивидуальная идентичность, если следовать всей логике становления нашей цивилизации, выявляется, закрепляется и транслируется благодаря наличию коллективной идентичности в виде среды её становления (смыслогенерирующего макросубъекта).