В зеркале отражается стена, где на длинных штырях висят роскошные парижские платья, на их голубом, розовом и салатовом шёлке играют, переливаясь, солнечные лучи, падающие из расположенных под потолком витражных окон. Платья под разноцветными бликами кажутся по-цыгански яркими, весёлыми. Таня взяла наряды только по настоянию свекрови, и, смотрите-ка, пригодились. Ныне она – хозяйка местного светского салона. Ольга Сергеевна может гордиться невесткой: это самый блестящий во всей округе – от Дуная до Камчика – салон (если не принимать во внимание, что других попросту не существует), весь цвет праводского общества здесь собирается. Полковник Сухнен, приезжающий время от времени из Кюстенджи, по дороге нахваливает салон всем встречным-поперечным, и сюда гости приезжают специально ради визита к мадам Лапиной из Варны, да и из более дальних пунктов. Тане достается столько комплиментов, сколько петербургские львицы и за всю жизнь не услышат, здесь все поклонники – только её.
Салон образовался не по её прихоти, а по настоятельной просьбе господ офицеров. Сама она с удовольствием носила мундир аптекаря, в нём чувствовала себя свободней. Ведь если волосы спрятать под кивер, то незнакомые принимают её за юного кантониста и не обращают внимания. А когда Таня выходит за ворота в платье, все пялятся, как на диковинку. Лишь ради дня рождения Таня обновила подаренное свекровью голубое платье с нешироким кринолином, перчатки, туфельки, миленькую изящную шляпчонку. И весь тот день чувствовала себя то ли королевой, принимающей поклоны от подданных, то ли слоном из басни Крылова, которого «по улицам водили, как будто напоказ». Все офицеры гарнизона сочли своим долгом зайти и поздравить жену поручика, отмечавшую здесь, у чёрта на куличках, своё семнадцатилетие. Её разглядывали, ею любовались. Вечером Лужницкий озвучил их общую просьбу: офицеры желали видеть дам в роскошных нарядах почаще.
– Поймите, мы без женского общества звереем, в скотов можем превратиться, – жаловался он. – А увидел Вас, Татьяна Андреевна, в сём прекрасном наряде, в великолепии, чуть не забытом нами, и ощущение, словно на один вечер в милую сердцу северную столицу перенёсся. И другие офицеры, глядя на Вас, испытывали то же самое, ностальгировали, так сказать…
Серж нахмурился, смерил просителя недовольным взглядом и поинтересовался:
– Вы желаете проверить, насколько я ревнив, надолго ль хватит моего терпения?
– О, нет, нет! Лапин, клянусь Вам, я сам берусь следить, чтобы не было волокитства ни с чьей стороны, обещаю пресекать подобные поползновения.
– Хмм… – насмешливо поднял брови Серж. – А не Вам ли я обязан появлением месье Бюрно? Он почти каждый вечер торчит у нас, воображая, что его вздохи – самая приятная музыка для моих ушей.
– Но он не переходит рамки приличий, – нерешительно возразил капитан, замялся, потом сообразил, что явится весомым аргументом для строгого супруга, и, подняв палец вверх, добавил увереннее. – И заметьте, поручик: обещание следить, чтоб все вели себя достойно, я даю только сейчас.
Серж подумал, подумал и согласился. Тем более что до Великого поста и остаётся-то немного времени. Потому по средам и воскресеньям Татьяна нисходит на первый этаж, в так называемую гостиную, разодетая если не по самой последней, то по предпоследней парижской моде. А господа офицеры пожирают её глазами; к счастью, разговор ведут о дамах, оставленных в России. Женатые вспоминают милых жёнушек и детушек; вздохи холостяков более горькие – никто не уверен, что невесты дождутся. Сколько уже историй о любви за последнее время Таня выслушала! С нею делятся секретами и вопрошают, как будто она – Господь Бог:
– Как думаете, она мне не изменит, не выйдет ли замуж, пока я здесь?
Но, увы и ах: не у всех есть жёны иль наречённые невесты. С холостяками, кои не успели обзавестись предметом мечтаний, что прикажете делать?
И ещё один аспект заставил задуматься, что же такое мужчины. В салоне время от времени звучало: «А что ныне в Базарджике делается?»; «В Базарджик бы съездить!» Офицеры не раскрывали секрета, чем их притягивает городок, до коего двести вёрст пути, отшучивались. Муж, когда пристала с расспросами, растолковал. Лукаво прищурившись, поделился, что какой-то ушлый маркитант вместо удобосъедомых и удобовыпиваемых снадобий завёз в Базарджик три каруцы кукониц1. И на радость офицеров и солдат там образован публичный дом; особ, состоящих в нём, называют проститутками или гризетками. При этом Серж предупредил, мол, воспитанная дама должна делать вид, что не знает об их существовании, не в курсе, что бывают публичные дома, и даже сами эти слова никогда не должны срываться с её благородных уст. Так-то, дамы! Мужчины имеют право посещать гризеток и не марают этакими визитами своё имя, а мы – дамы, должны притворяться, что не подозреваем, для чего они туда заглядывают, и вообще не слыхивали о существовании тех особ. Ибо, если дама не сможет промолчать, вдруг упомянет непозволенное словцо, придирчивое общество поставит под сомнение её женскую добропорядочность, а отнюдь не мужскую.
Таня пыталась ввести в гостиную Милку, болгарскую красавицу, чтобы взоры мужчин не к ней одной были прикованы. Да куда там?! Не уговорить никак. Из-за двери выглядывает, Глашке помогает чай и кофе разносить, на большее не решается. А ведь ей, коль по графу вздыхает, нужно бы привыкать к общению с офицерами. Перед своим днём рождения Татьяна нарядила болгарку в парижское платье – розовое. Девица примерила, покрутилась перед зеркалом, сама от восхищения обмирала. На ней платье и сидело лучше, чем на Тане, к её смуглой коже розовый цвет очень подошёл. Кало, единственный из мужчин, удостоенный чести видеть красавицу в сём наряде, причмокивал от удовольствия. Потом, когда та, смущённая донельзя, убежала домой, долго восхищался и одновременно сестрицу отчитывал. Мол, сколько говорить, что Танюхе булок больше есть надо: а то тощая, муж, поди, весь исцарапался о её острые коленки. Милка на год моложе, а у той и плечи мягонькие, округлые, и грудь пышная: всё при ней, любо-дорого поглядеть, так и хочется прижаться.
В сём наряде Милка, пожалуй, сумела бы очаровать графа Звегливцева, который на её страстные взоры почти не обращает внимания. Он и сам в смятении, не может в себе разобраться, размышляет, как ему вести себя с сестрой Мишеля Ириной Обручевой: попытаться ли занять возле неё место Красовского, иль это будет нечестно по отношению к памяти погибшего друга. Не до Милки графу. Зато Лужницкий оценил девицу, крутился возле неё, отпускал комплименты, однако, уяснив, что его обаяние не действует, и, подметив, на кого булгарка пламенные взоры бросает, отступился. Впрочем, шепнул Татьяне на ушко, что если б Милка сходила с ума по офицеру другого полка, он бы этого так не оставил, сумел бы переменить ход её мыслей. Таня улыбнулась недоверчиво, и Всеволод Аркадьевич объяснил:
– Посудите сами: с кем мы имеем дело? С девицей, что до смерти боится турок. Со страху, поверьте – со страху и только! – её сердце воспылало любовью к мужчине самому, на её взгляд, сильному. Ищет защитника! Защитник в представлении булгарской крестьяночки непременно должен быть высоченного роста с богатырским размахом плеч. Вот и сохнет по нашему Илье Муромцу. Стоит продемонстрировать, что мужчина не столь богатырского телосложения способен защищать не хуже, и она переменит мнение.
Таня сделала вид, что поверила. Лужницкому, записному столичному донжуану, непросто признать, что здешняя красотка вздыхает не по нему, опытному и очень даже привлекательному.
В целом, изменения в гостиной в часы приёмов небольшие. Господа офицеры всегда собираются вечерами в этой самой просторной комнате первого этажа. Только в обычные вечера они, наигрывая какие-нибудь мелодии или вычерчивая что-то, не смущаясь, появляются здесь без сюртуков, в рубашках с расстёгнутым воротом и турецких шлёпанцах на босу ногу, а в дни, когда сия комната превращается в салон,– только при полном параде. И уже ни-ни, никаких вольностей в одежде, китель и офицерский шарф обязательны! В обычные дни Таня пробегает мимо них раз тридцать, они и головы не повернут, а в «салоне» стоит лишь ей встать, как все офицеры вскакивают, и никто не присядет, пока дама снова не опустится на самодельный табурет.
