Фонарики
Что-то странное было в зайце, вышагивающем по могильной плите. Подёргивая правым ухом и морща нос от колкого холода капель срывающегося дождя, он делал несколько шагов вперёд, разворачивался в прыжке, с трудом отрывая лапы от земли, и семенил обратно. В зубах он держал не менее странного вида, чем он сам, стебелёк. Походивший на виноградный ус, он заворачивался к концу пурпурным бутоном. Прыжок, разворот, шажок…Еще шажок, разворот, прыжок…Вдруг земля под зайцем затряслась. Со скрежетом поехала в сторону плита, сдирая под собой траву. Зверек, не ожидая подобного, нервно ударил лапой по тому месту, где стоял, и сиганул в кусты. Он думал, что спрятался, но трясущиеся уши выдавали его.
Над ямой показался чумазый лоб, следом за ним блеснули очки. За толстыми стёклами угадывались большие, чуть на выкате, глаза. Из могилы наполовину высунулась, тряхнув редкими волосинками, голова. Помаячив над ямой, будто оценивая обстановку, она выставила наружу нос, принюхиваясь. Он съежился от попавшей в него земли, зашёлся в приступе щекотки, взвизгнул, уткнулся ноздрями в землю и чихнул так, что колыхнулась могильная трава.
– Ой, – вытянулись тонкие, высохшие губы, в довершение портрета всплывшие на лице. – Всегда так. Пропади этот чёх пропадом. Из ямы пыталось вылезти кряхтящее тело. Но у него не получалось сделать этого. То ноги путались в длинном платье, то руки соскальзывали с липкого глиняного края ямы, то съезжала на место гранитная плита, отодвинутая на какой-то непонятно откуда взявшийся пригорок.
– Ох, старость совсем не радость, – прошамкали губы. – Видать, Михалне намедни самой придётся загорать.
Тело уже собиралось ложиться обратно, как досужие его глаза разглядели нервно дёргающиеся заячьи уши, торчащие над голыми ветками шиповника.
– Эй, ушастый, иди-ка сюда, – причмокнули губы. Заяц робко высунулся одним глазом из своего убежища. Потом – и вторым. Его нижняя челюсть поплыла в изумлении вниз, обнажив широкие резцы. Странного вида стебелёк упал в могильный бурьян, затерявшись в волосинах густой травы.. – Да не бойся ты. Дай мне ухо. – Прежде дымчато-серьй, заяц от услышанного пошел лунными пятнами. – Ну, пожалуйста, – поплыли влагой выпученные глаза.
Заяц был глубоко болен. Его диагноз звался "чувством зашкаливающего альтруизма". Именно он заставил ушастого выгнуть колесом грудь и деловито, всем размером не маленькой лапки приминая погостную пыль, подойти к могиле. Этот же недуг скрючил зайца в позе, создающей впечатление любезного порыва помощи – заяц стоял у края ямы с протянутым ухом. Ну, хоть не у паперти в аналогичной позе над котомкой для милостыни. Впрочем…Санитары быстро бы прибрали или мохнатого побирушку, или чурающихся на невидаль прихожан. А того, глядишь, и всех сразу. И себя – добровольно.
Крепко ухватившись за ухо зомбированного душевной хворью зайца, престарелого вида барышня перевалилась через край могильных покоев. Поправив выдающиеся места своего тела и, кокетливо дёрнув плечом, она, потрепав животину по голове, направилась к соседней могиле. Заяц истерически икнул. У него дёргались теперь не только уши, но и глаза, усы и каждая волосинка шерсти.
– Михална, вылазь! Кончай хорониться, – проскрипела бабуля, отбивая чечётку на граните. Вдруг тот пошатнулся и она, не удержавшись, упала в траву.
– А? Что? Где немцы?! – выскочила из могилы патлатая голова.
– Какие немцы, старая?! Отвоевались давно, – задребезжала старушка, пытаясь встать с земли.
– Чего пришла тогда, Семённа? – недовольно буркнула, отряхиваясь, вторая бабуля.
– Да скучно мне, чего сидеть там, если тут такая луна. Вон совсем стали чёрные, хоть побелеем под ней, – глядя на свои руки, прошамкала Семёновна.
– Всё тебе не сидится на месте. Всю жизнь вертихвосткой была так ею и померла. Уж если могила горб не справила – то на веки вечные тебе натура твоя досталася, – пробурчала Михайловна. – Ну, давай посидим, у меня тут что сад – и скамейка, и стол, и цветы. А вот и наливочку кто-то принёс из моих. Конфеты, яблоки. Долго помнят, ишь ты, – улыбнулась, причмокнув, она, глядя на могилу. Семёновна посмотрела с тоской на свою. Заросшая, она утопила в зарослях плюща и без того перекошенную оградку. Могилы было почти не видно, ее еле заметный холмик сравнялся с землёй. Михайловна перехватила её потухший взгляд.
– Да ладно, ещё придут. Может, уехали куда-нибудь, может быть, дела срочные, – протянула задумчиво она, похлопав подружку по костлявому плечу.
– Уже не придут, – грустно улыбнулась Семеновна. Десять лет как схоронили, а хоть бы раз кто над головой прошёлся.
– А как ты умерла, Семённа? Ты ж позже меня, да?
– Да если бы я помнила, как. Жила,жила…и бац – как пустым мешком по голове. Я к тому времени уже и памятки последние потеряла. А вот что помню – так это то что сыночков Кирюша и Вадюша моих звать.
– А живая когда была, в гости часто твои захаживали? – шурша обёрткой конфеты, спросила Михайловна.
– Да нет, заскочат раз в год, и поминай, как звали. А чего им у меня задерживаться? Денег-то никогда не было…а оно ж все нуждаются, – пожала костлявостью плеч Семеновна.
– Надо же. А ведь и не скажешь, что впроголодь жили – протянула Михайловна. – всегда как не загляну к тебе – и полы чистые, и скатерти накрахмаленные, и на столе самовар знай все – пыхтит…А на блюдце – баранки, в пиалке – мед. Помнишь, Семена, как кутили мы с тобой под «самовар»? – скрипуче захихикала старушка.
– Да уж, а ноги-то какие прыткие были, как у кенгуру, – засмеявшись, толкнула в бок ее костлявым локтем Семеновна. – От души раз мы с тобой так «насамоварились», что улепетывали пол ночи от милиции по парку аттракционов – забудешь тут, как же!
Тот «насамоваренный» день был в их селе праздником, похлеще Нового года и дня рождения Владимира –небезызвестного-Ульянова. Звалась знаменная дата Днём основания колхоза «Пчелка». В честь такого дела председатель дал всем выходной : «Товарищи, бросайте лопаты да вилы – айда гулять», и организовал для сельчан бесплатный автобус до райцентра – Костёлкино. Там же – цивилизация! Кафешки со всяко-разными вкусностями, дорожки асфальтированные, дома – всё высокие да кирпичные – не ровень Бехтеевским (откуда подружки усопшие родом) мазанкам…Но главное – в Костелкино был парк развлечений. Три карусели – лошадки, бегущие по кругу, «инквизиционная» пытка для вестибулярного аппарата – «Ромашка» и высоченная вертушка с качелями на цепочках. И – музыка, музыка, музыка!
– Ну что, Семенна, рванем кататься? – стукнула в кухонное окно Михайловна своей закадычной, звякнув о подоконник авоськой с чем-то, что в почтовых отделениях при переводе посылкой отправляется под штампом «Осторожно! Хрупкое!»
– Мама, мама! – запищало в сенях. – Мама, меня Васька за нос цааааапнул, – в кухну забежал мальчуган лет 7, утирая ревущее лицо рукавами растянутой водолазки.
– Пс, спрячь бутыль! – цыкнула в окно Семеновна, поспешив к чаду. – Кирюша, я же тебе говорила – не тягай Ваську за хвост, – присела перед ним на коленки мать. – Пс, в самовар слей, – махнула она замешкавшейся Михайловне рукой на пузатого, пускающего пар на столе под окном, другой гладя по спине безутешного сынишку.
– Кирка! Киркааааа! – донеслось с околицы. – Кирка, погнали мяч пинать, – кричали мальчишки.
– Кирюша, ну всё, беги, во двор, – чмокнула Семеновна сына в нос.
– А петушка? – насупился он.
– На тебе петушка, – достала женщина с раздутого гудящего «Урала» алюминиевую кастрюлю – она прятала в ней сладости от сорванцов. Когда покупала на получку леденцы, а когда и сама делала – жгла сахар, накручивая его на лозяные палочки. Забыв об укушенном носе, мальчишка выхватил из ее руки лакомство, крикнул уже в дверях «Спасибо!» и унесся на луг играть в футбол.
Ну, чего ты там застыла, Михайловна, – вытирая передником взмокший лоб, позвала Семеновна. Иди, «чаёвничать будем».
– Ох, и разбалуешь ты ребят своих, Семенна, – примостила свои пышные «душки» за столом Михайловна.
