Был такой момент, когда даже я сказала ему; «Слушай, в конце концов, не кажется ли тебе, что это перебор?! Откуда вдруг у тебя взялось право требовать от кого-то – оставь отца своего и мать, возьми крест свой и следуй за мною? Все-таки, ты – не Он!..» При этом, я уверена и сейчас, что да, такое право у него было, и люди ощущали это без слов, потому, действительно, бросали всё и включались целиком и полностью в его деятельность. Право, данное Вселенной, для людей верующих понятнее будет сказать – Богом, вкупе с одаренностью. Но была и другая сторона медали. Жан скрупулезно выстраивал проект, продумывал каждую мелочь, я бы сказала, возводил здание, начиная с фундамента, по кирпичику. Но в какой-то момент всё рушил, как ребенок, растоптавший собственный, построенный из песка, замок, над которым трудился весь день с восхода до заката. Как Сизиф, докативший камень практически до вершины, но сам же, а не по воле злых богов, скидывающий его обратно вниз.

Эрос и Танатос, отчаянная страсть к созиданию – но еще более сильная – к разрушению, энтропии – он весь состоял из несовместимых контрастов, разрывавших его изнутри.

На этом пути мы теряли многое и, увы, многих. Потому что, обесценивая собственный труд, Жан в еще большей степени обесценивал, умножал на ноль, и все усилия и жертвы своей маленькой команды. Снова и снова рождались уникальные проекты, потрясающие идеи… К великому сожалению, если принять то, что Жани был способен сделать, воплотить на сцене, до каких степеней развиться, за сто процентов, то, увы, всё его наследие составляет максимум – пять…

Но тогда «планов громадье» впечатляло даже самих нас, и я свято верила в успех Жани. Объем предстоящей работы не пугал совершенно. Если вдруг, в моменты слабости и в состоянии хронического недосыпа, и возникало подлое зернышко сомнений, я вспоминала, как, возвращаясь с той пресс-конференции, Жани сказал мне: «Ты понимаешь, что без тебя ничего этого бы не было?..»

Одна только эта фраза – и я была готова хоть десять раз повторить всё сначала.

…О, Жани! Какой сейчас удивительный конец сентября, ясный и яркий, во всем многообразии красок, аномально теплый, – когда такое бывало, чтобы на самом его излёте столько дней держалось выше двадцати градусов, и люди ходили, одетые по-летнему?..

А тебя нет уже ровно месяц, и меня швыряет от относительно ровной скорби в отчаяние, потом обратно, потом опять накатывает такая боль, что не получается дышать, и эта невозможно прекрасная палитра природы, вся залитая ярким солнечным светом, видится черной.

Сегодня была у Эрмитажа, не выдержала, прошла по Миллионной к тому ресторану, где ты выступал в одно из празднований Нового года, а потом, уже в три часа утра или даже позже, мы с тобой побежали на Дворцовую, и шел легкий, пушистый снег, волшебно переливающийся в свете прожекторов, вокруг ходили толпы счастливых людей, в ожидании нового чуда, как бывает всегда в эту пору, и нам тоже казалось, что все у нас еще впереди… У меня нет сил бывать в таких местах, где о тебе напоминает буквально всё, и, в то же время, именно туда тянет невыносимо, по-мазохистски. А где – не напоминает? Вспоминать можно о том, о чем на какое-то время забыла, я же не забываю ни на миг…

Знаешь, после того, как мы расстались, я приказала себе заблокировать все мысли, касающиеся тебя. Запретила думать. Наглухо задраила шлюзы любви и памяти. Я ведь тогда, по началу, готова была выть целыми днями, и моим единственным желанием, единственной потребностью было – снова бросить всё и приехать к тебе, хотя бы позвонить, может быть, просто помолчать в трубку, только бы снова услышать твой голос, хотя бы раз. Я буквально сходила с ума.

Не позвонила. Не приехала. Страшным усилием воли поставила бетонные блоки внутри себя, перекрывшие все пути назад.

И вот, все эти блоки в одночасье оказались сметены потоком черной беды, и плотину прорвало: всё, что я так усиленно удерживала внутри, хлынуло в сознание, и я не знаю, смогу ли не захлебнуться.

Я же все-таки приехала, слышишь?!… Теперь, в твою квартиру, чтобы помочь твоему брату разобрать вещи. В дом, где меня словно током бьет при каждом шаге. Неделю перед этим собирала себя по осколкам, настраивалась, прокручивала в голове, как все это будет, чтобы сразу предохранители не сгорели.

Думала, что готова. Но нет. Есть вещи, к которым невозможно быть готовой.

Та комната, в которой остановилось твое сердце.

Я вошла туда.

Увидела люстру, на которой ты закрепил веревку перед тем, как накинуть ее себе на шею.

И – саму эту веревку, вернее, обрезок ее – он всё еще оставался там. Эта картина всегда будет стоять у меня перед глазами, это последнее, что я вижу на изнанке век практически каждый раз, проваливаясь в сон. Теперь это навсегда станет моим платком Фриды.

Я раздваиваюсь, мне порой кажется, будто во мне одновременно два человека, и один из них видит, переживает то же состояние, но будто со стороны. Можно переживать – со стороны?.. Оказывается, можно.

Как точно описала это Ахматова:

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть черные сукна покроют,

И пусть унесут фонари.

Ночь.

***

Ночь. И я снова пишу о тебе.

У нас с самого начала были странные отношения, отношения-«перевертыши».

Шестого ноября 2008 года Жани отправил мне сообщение:

Жанэ:

мне написали –

Поистине, лучшей женщиной может быть только мужчина, ибо он сам знает, что ему от женщины нужно.

Анна:

Логично :) Отсюда следует, что лучшим мужчиной может быть только женщина, по тем же причинам?

В общем, просто нужна тотальная перемена гендерных ролей, и человечество, наконец, обретет безоблачное счастье.

Жанэ

)))))))

Любопытно, что именно так я себя и ощущала с Жани. Я очень остро чувствовала женское начало, которое доминировало в его личности. И в этих отношениях вполне естественно приняла на себя мужскую функцию – добытчика, защитника, человека, задача которого создавать для своей любимой атмосферу защищенности и безопасности. В каком бы состоянии она ни находилась, нести за нее ответственность, поддерживать, выводить из черной меланхолии, когда потребуется. Спокойно воспринимать милые нелепости и странности, которые так органичны для нее. Выслушивать ее жалобы – и даже сплетни о «подружках» и общих знакомых. Быть осознанным и терпеливым, лояльным, искренним и верным. Реализованным, зрелым, развитым, поддерживающим, но одновременно гибким. Уважать ее собственные увлечения и неповторимую личностную идентичность, способствовать ее максимальной самореализации. Вместе смотреть фильмы, которые ей нравятся, даже если ничего в них толком не смыслишь, но ей так важно твое присутствие и возможность сразу же всё обсудить! Сопровождать ее на бесконечно, порой, утомительный и нудный шопинг, куда ж без этого?.. Да много, много чего еще!

Нередко вспоминаю, в связи со всем перечисленным выше, одно четверостишие:

Что ж, понятно, вполне объяснима причина.

Факт нисколечки этот никем не раздут:

Я вела себя с Вами всегда – как мужчина.

Жаль, мужчины со мной так себя не ведут…

К слову, что касается мужской роли, мне было к таковой не привыкать, так уж вышло, что и прежде делала практически то же самое. Работала, растила детей с эфемерной материальной поддержкой со стороны их отцов. Выживала как могла в 90-е, считая своим первоочередным долгом обеспечивать семью и вполне с этим справляясь. Считала личным позором, если – справлялась не очень и оказывалась в состоянии вместо мамонта притащить в семейную пещеру всего лишь лося. Как-то так. Да и вообще, давно уже совместила внутреннее с внешним. У меня не было ни женских вещей, ни косметики, я однозначно предпочитала футболки, джинсы и свитера, чаще всего, мужские или, на худой конец, унисекс, из обуви – кеды, тяжелые ботинки и берцы (им сносу нет!), а стриглась исключительно под машинку (одно время и вовсе налысо): это удобно и практично.