- Это ларчик с острова Крит, - сказала мать. Когда я присел рядом, она открыла шкатулку, приятно пахнувшую кедром, и я увидел кучку серебряных драхм, поверх которой лежало ожерелье: маленький золотой бычок на витом шнурке.

- Что это, мама? - спросил я с удивлением.

- Это твое, - ответила матушка. - Этот амулет был у меня на шее, когда я рожала тебя: и он защитил меня и тебя! А теперь ты будешь носить его!

Я увидел, что она очень серьезна, и покорно склонил голову, чтобы она надела мне золотого быка. А потом спросил, показывая на свой новый амулет:

- Это критский бог?

- Да, - ответила Эльпида. - Древний и могучий бог, старше всех эллинских. Это солнцебык, который умирает и воскресает, - вечно обновляется, возрождаясь с новыми силами! Так и ты, нося его, всегда будешь возрождаться к жизни снова, что бы тебя ни постигло.

Я подержал в руке тяжелую холодную фигурку, и она нагрелась. А потом спросил:

- А богиня на Крите есть?

- Бессмертная богиня-мать, - Эльпида улыбнулась. - Супруга бога и его мать… Но тебе рано знать об этом. Потом, может статься, ты сам побываешь на Крите и увидишь древние святилища.

Меня в этот миг охватило жгучее желание побывать и на Крите, и в других уголках мира, которых я не видал; впервые я ощутил себя столь же свободным, как люди со здоровыми ногами.

А потом мое внимание привлекли драхмы, лежавшие в ларчике, и я спросил:

- А деньги? Они… тоже мои?

Я немного испугался такой дерзости: до сих пор мне на руки денег вообще не давали, а тем более так много. Но мать кивнула.

- Да, и деньги твои.

Она посуровела.

- Никострат отсудил их у родителей тех мальчишек, что тебя избили. С нами тоже хотели судиться, потому что ты сломал нос Ксантию и вывихнул руку Лампру. Но твой отец доказал, что ты пострадал серьезнее всех и не был виноват в этой драке!

У меня запылали щеки и уши, пока я слушал ее; и больше всего мне захотелось вскочить и убежать. Но бегать я не мог, а гордость заставила меня остаться.

- Тебе… не стыдно за меня, мама? - спросил я. Больше всего я боялся разочаровать ее - ведь на одобрение отца рассчитывать было нечего.

Матушка покачала головой.

- Нет, не стыдно. И, более того, - я горжусь тобой, Питфей. Ты защищался очень храбро: в тебе живет дух твоего отца!

Я улыбнулся, счастливый ее похвалой; хотя сравнение с Никостратом остудило мою радость. Но все равно, для меня наступил очень важный день - я чувствовал это.

- И я могу… сделать с этими деньгами что хочу? - спросил я.

- Я бы посоветовала тебе начать копить их на будущее, пусть это будет твой первый взнос, - ответила мать. - Конечно, я не запрещу тебе их трогать… но реши сам, что разумнее.

Я раздумывал всего мгновение.

- Я решил копить, - заявил я; и тогда матушка улыбнулась, ее синие очи засияли. Вот теперь я был безмерно горд собой.

На другой день я вернулся в школу. Я ощущал на себе много косых взглядов… конечно, все знали о том, что случилось со мной. Пару раз я услышал, как мальчишки шепчут за спиной: “Питфей Гефестион”. Но никто больше открыто не смеялся и не приставал.

Ксантий, у которого нос еще был распухшим, злобно посматривал на меня и что-то шипел своим; но тоже не приближался. Я догадался, что дома кое-кого из моих обидчиков выпороли и все они получили внушение от отцов; и вдруг в самом деле ощутил себя особенным. Критский бычок начал жечь мне грудь под хитоном, и тогда учитель прикрикнул на меня и ударил розгами по пальцам за невнимательность.

Тогда я сосредоточился, повторяя урок вместе со всем хором мальчиков, и больше ни разу не позволил себе отвлечься. Мне надлежало учиться хорошо, очень хорошо: я уже понимал это.

А вечером я подошел к матери и предложил - пусть она моими деньгами заплатит Идомену, учителю гимнастики, чтобы тот упражнялся со мной отдельно. Мать улыбнулась и сказала, что это я хорошо придумал.

Эльпида сама договорилась с учителем, пригласив его к нам домой, - и с тех пор мне больше ни разу не пришлось позорить себя и задерживать всех, участвуя в общих занятиях.

Однако вы, которые читаете это, должно быть, уже потеряли терпение! Вы встречали много таких, как я, нытиков, обиженных судьбой: подобные существа способны говорить только о себе, и их не занимает больше ничего!

Но я лишь пытался показать, что сумел преодолеть мое несчастье достаточно, чтобы начать интересоваться окружающим миром и испытывать благодарность к близким.

Я хочу теперь рассказать о том, о чем умолчал, повествуя о своем здоровье. Кроме сестры, которая была на полтора года младше, здесь на Родосе у меня родился брат - Лаконик. Я был совсем мал, и это событие не слишком взволновало меня; однако я уже тогда смутно чувствовал, что Лаконик оправдал те надежды, которые первоначально возлагались на меня, и что отец отдавал моему брату любовь, которой не досталось мне. Когда Лаконику было три года, а мне шесть, отец уже вовсю тренировал его в комнатах и во дворе; и этот боевой мальчуган носился по дому так, что чуть не сшибал с ног сестру и меня.

Матушка, конечно, любила своего второго сына, но он не вошел ей в сердце так, как я: и теперь я этому рад. Потому что в трехлетнем возрасте Лаконика забрали от нее, чтобы увезти в Спарту, - чтобы дальше его воспитывали там. Больше я никогда его не видел… но знаю, что мой брат погиб молодым и погиб как герой.

Это случилось тогда, когда сын Дария Ксеркс напал на Лакедемон, и спартанцы уничтожили союзное войско персов, многократно превосходившее их числом. Десятью годами ранее афиняне разбили флот Дария при Марафоне.

Великие, но единичные победы - на могуществе Ахеменидов это отразилось мало, и еще до столкновения с Афинами и Спартой персидские цари покорили многие малоазийские земли, прочно удерживая власть над местными греками.

Многие афиняне, спартанцы и другие жители материковой Эллады воротят нос от жителей этих областей, не признавая своего родства с ионийцами и карийцами и презирая их за пособничество персам. Однако мое семейство связано с ними кровно и неразрывно - так же, как и с персами, пожалуй: отсюда же мое царское происхождение, потому что мой отец был по матери ионийским царевичем.

Но обо всем надлежит рассказывать по порядку.

Год после того нападения я проучился спокойно - друзей у меня не появилось, но и враги себя пока не обнаруживали. Я оказался сам по себе, и был этим даже доволен: занятия гимнастикой отдельно от других помогли мне развить руки, ноги и спину, так что повседневная жизнь больше почти не доставляла мне неудобств. Правда, я не знал и не мог сказать, как повел бы себя в миг грозной опасности: когда от всех мужчин потребуется быть мужчинами. Но далеко не каждый знает свое сердце.

Следующим летом, через полгода после того, как мне исполнилось восемь лет, нас навестил родственник с Хиоса. Мне сказали, что это мой дядя Мелос - муж Фрины, сестры Никострата. Он был иониец и, по-видимому, старый друг отца. Мелос захотел увидеть меня, и мать привела меня в ойкос.

Этот иониец окинул меня взглядом, приметив мою буковую палку и сандалию с высокой подошвой, и улыбнулся мне так ласково, как ни разу не улыбался отец. Но темные глаза Мелоса остались печальными: и от всего его облика веяло каким-то печальным мужеством, иным, нежели спартанская стойкость отца. Дядя немного расспросил меня о том, как я живу и учусь, - мне понравилось его обращение; однако сразу после этого Никострат попросил мать оставить их наедине, и мы ушли.

Я, однако, догадывался, о чем станут говорить эти двое мужей, мой отец и дядя, - о войне, которая беспрерывно сотрясала Ионию после восстания против Дариева владычества. Эти события были не чужды мне: можно даже сказать, что я в них участвовал. Моя семья бежала из Милета посреди ночи, когда мне было два с половиной года, во время последней битвы с персами. Я помню, как меня тащили на руках, до синяков сжимая мне ребра; меня передавали от одного мужчины к другому. Я задыхался и плакал, но уцелел - а в ушах моих до сих пор звучат истошные крики тех, кто заживо горел в своих жилищах, кого рубили мечами на улицах и сталкивали с переполненных кораблей в воду…