Сейчас у меня почти совсем не осталось гиперкинезов. Только иногда, когда очень устаю, руку сводить начинает. Кашлять я тоже давно перестала. То ли балет так помог, то ли фигурное катание, не знаю. Но и тем, и другим я занималась усердно и очень долго. Вот одноклассники мои со времён Эльзы Аристарховны совсем не изменились для меня. Наверное, они тоже так обо мне думают, что я с первого класса не изменилась. Даже Золотарь смотрит на меня сочувственно. Совсем не так, как на Сашку.

После того физического урока, когда Золотарю на спину объявление про любовь приклеили, они сразу втроём припёрлись. Только я домой из школы пришла, только кроссовки скинула и залегла на диван, как они – здрасьте, тут как тут, давно не было. Ну нет, думаю, когда вы так толпой ходите, вряд ли что-то путное получится. Давайте по одному приходите, что ли. А они мне: «У нас компания, у нас компания!» Но я ни про какую их компанию слушать не стала, а сказала, чтобы валили туда, откуда пришли. А один может остаться, если уж так желает со мной побеседовать. Ну, они пошушукались чуток разными голосами, и бас с баритоном двинули восвояси. А тенор всё-таки остался, несмотря на моё сумрачное расположение духа и отсутствие склонности к гостеприимству. Надо было срочно хоть сьесть что-нибудь. Я пошла на кухню, тенор увязался за мной следом. По-моему, для своего амплуа он был чересчур навязчив и назидателен. В холодильнике было грустно. Не то, чтобы совсем, но как-то нерадостно. Мать отсутствовала на работе. В смысле отсутствовала дома по причине присутствия на работе. Отец спал на диване и стряпать не собирался на сто процентов. Я нашла в шкафу распечатанную пачку печенья и заварила в кружке чёрный чай из пакетика. Тенор ходил за мной по пятам. Похоже, взял надо мной, малолеткой, шефство. Он вообще ко всем пристаёт, но большинство его на дух не переносит, а я терплю кое-как, вот он ко мне и повадился. Сел в кресло, переложив с него на пол стопку книжек, и смотрел, как я пью чай с печеньем. Как можно с таким тоненьким голоском носить такую бородищу, ума не приложу. Народ в беседе написал, что физичка истерила после урока, потому что не все работы сдали, она листочков не досчиталась, и чтобы те, кто не сдал, принесли их хоть завтра, а то она двойки всему классу поставит. Тенору надоело смотреть, как я пью чай и таращусь в телефон, и сам стал задумчиво смотреть в окно. Лучше бы я с басом поговорила, с ним веселее.

Тенор посмотрел на меня сурово и спросил:

– Ну, как идёт процесс личностного роста и духовного совершенствования?

– Плохо. Борода ещё не отросла… Добрые чувства тоже не очень как-то… Правда, Золотарю сочувствую.

– Жалеешь?

– Нет, не жалею. Сочувствую. Всё-таки десятый год уже знакомы, в одном классе…

– Сочувствуешь тому, что он вынужден столько лет терпеть твоё общество?

– И это тоже отчасти. Понимаешь…

– Понимаю. Свою жизнь живи, а не чужую. Вечные вопросы каждый решает для себя сам.

– Слушай, тебе шестнадцать лет было? Или ты уже родился с бородой? Откуда ты знаешь, как правильно, а как нет?

Тенор не любил, когда я с ним спорила. Он посидел ещё пару минут для приличия, потом встал, поскрипывая сапогами и кряхтя, сдержанно поклонился в мою сторону и вышел.

Всё, назойливых собеседников выперли, пора было уроки делать.

В воскресенье мать опять вытащила меня из дома ни свет, ни заря. Моросил дождь. По мокрой крыше припаркованной машины ходила ворона, потом поскользнулась, начала падать и энергично захлопала крыльями. Все были в сборе, и мужик, который в прошлый раз рыдал, тоже был тут, но сейчас стоял ровно и даже не дёргался. На препаратах, наверное. Пока мать решала там свои вопросы (способом чрезвычайно своеобразным, на мой взгляд, но она со мной не советовалась), я подошла поближе к открытому решётчатому окошку, чтобы дышать. На улице осень играла в прятки с облаками.

У Золотаря было трудное детство, так все говорили. Может быть, он был деть подземелья, не знаю. Хотя вряд ли. У него был папа, ветеринар, я его ещё по началке помню, спокойный такой кругленький дядечка. И красивая черноволосая мама, и старшая сестра от другого отца. Папа-ветеринар как-то довольно скоро покинул земное пристанище, и Золотарь стал мыть лестницы в подъездах класса с седьмого. Числилась там, конечно, его красавица-мама, но подъезды мыл он. После родительских собраний наши предки сообщали нам об этих его подвигах укоризненно; наверное, им хотелось, чтобы на его месте были мы. Но как-то так получилось, что на его месте был только он сам. Красавица старшая сестра устраивала личную жизнь, причём неоднократно, красавица мама занималась пошатнувшимся здоровьем, а Золотарь мыл подъезды. Впрочем, насколько я понимаю, его никто не заставлял.

Так что с Сашкой у него шансов не было никаких, несмотря на его чёлку цвета крыла вороны. Другой породы была Сашка. Она входила в класс высокая, лёгкая, как лошадка, и так же цокала ножками на каблучках. И встряхивала головой, чтобы отбросить на спину тяжёлую гриву. Она даже на Осипова чем-то похожа была. Все приходили в класс и были там, а они хотя и приходили, но каждый при этом отсутствовал где-то вовне.

Золотарь приносил ей стихи как домашнюю работу на проверку. У Сашки было бордовое брендовое пальто и всё остальное такое же. Так что стихи Золотаря, конечно, недотягивали. Ей бы подошёл или Пушкин, или Лермонтов, и никто другой. Ну, в крайнем случае лорд Джордж Гордон. И всё.

Класса с восьмого стали ходить разговоры, что у Сашки есть взрослый поклонник, и она за него уже замуж собирается. Время шло, а замуж Сашка пока не выходила. Может быть, даже из гуманизма: щадила самооценку одноклассниц. Впрочем, не очень-то и щадила. У себя в сториз выкладывала обалденные отчёты со всякими архитектурными и кулинарными шедеврами, причём такие, что было совершенно очевидно присутствие загадочного спутника, лица которого было не разглядеть…

Золотарь какую-то ерунду всё время у себя на страничке выкладывал, в основном дурацкие перепосты.

У Сашки много подписчиков. Наверное, их привлекает её неземная красота и сказочная добродетель. А скорее всего, им просто всем больше делать нефиг. Кстати, Золотарь у неё даже не в друзьях.

Правда, сейчас это уже вряд ли имеет какое-то значение.

Бывают люди с совершенно железобетонной самооценкой, и их довольно много. И я их просто терпеть не могу. Вот идёт такой тип, и он обязательно такой толстый, что, как говаривала моя бабуля, его легче перепрыгнуть, чем обойти, и идёт он впереди тебя прямо по центру тротуара, впечатывает свои здоровенные ступни в асфальт, прёт, как ледокол. И обойти его никак нельзя, ни слева, ни справа, он же своей не сомневающейся тушей весь тротуар занимает, и подвинуться попросить нельзя – не услышит, потому что по телефону разговаривает. И правда надо перепрыгивать, что ли? Этот тип мне везде встречается. Среди наших учителей таких больше половины. Вот географичка, например. Когда она идёт по коридору, земля дрожит, из ноздрей пар валит, а джинсы на её попе размера исполинского. И на мелких она орёт таким зычным голосом, что совершенно ясно: она не сомневается в своей правоте и ни разу не усомнилась, она уверена, что с ними, мелкими, только так и надо. Она орёт, маленькие съёживаются и боятся. А может быть, это у неё призвание по жизни – орать.

А в транспорте? Вот сидит весь такой самодостаточный толстый и занимает два места, а другие пассажиры в час пик стоят. А с какой стати? Билеты для всех весовых категорий стоят одинаково, а зря. Хочешь занимать два места – покупай два билета, и все дела. Кстати, я нисколько не против бодипозитива. Кто хочет, может быть толстым, небритым, немытым, лохматым. Только потом пусть не удивляется.

А ещё наша математичка новая. Задачки решать совсем не умеет и ждёт, пока Маслов решит. Ну, Маслов, конечно, решит, и к экзаменам сам приготовится, или родители репетитора наймут. А мне что делать? Может, мне математика тоже пригодилась бы. А Золотарь что будет делать?