Сэр Гилберт налил вина и себе.

– Он как вол. Сомневаюсь, что обвал, сгубивший его отца, возымел бы такое же действие на него. И, по-моему, коли его допечь, мало не покажется.

Он сделал изрядный глоток, гадая, нужно ли его господину ведать его мысли о Блэкстоуне. Все едино, выбора нет. Момент предписывает честность.

– Олух лучник будь здоров, но Блэкстоун – лживый говнюк. Я наблюдал за ним с опушки и видел, как он упражняется. Он сам лучший. Он способен выпустить довольно стрел, чтобы перебить небольшую армию.

– Он оберегает брата ценой собственного возвышения, – голос лорда Марлдона прозвучал чуть громче шепота.

– Коли тупое животное будет при нем, то, по крайней мере, перебьет свою добрую долю ничтожных французишек. Я бы дозволил ему идти. Отчего бы и нет? – Он помедлил. – Но Блэкстоун? Пусканием стрел в соломенную мишень его характер отнюдь не определишь. Он даже в подметки собственному отцу не годится. У него нет инстинкта убийцы. Он чурается насилия. Сомневаюсь, что он сподобится прикончить хоть молочного поросенка. В нем есть слабинка. Как та, которой его мать испортила его отца. По-моему, после первого же боя он станет или покойником, или дезертиром. – Он отхлебнул вина.

Лорд Марлдон кивнул. Генри Блэкстоун маловато лупил отрока. В военной бойне сантименты и любовь необходимо усмирять непоколебимой отвагой. Сколько раз он говорил своему присяжнику о кротком нраве отрока? А друг его светлости возражал, что людей благородного звания, помимо искусства войны, поощряют ценить поэзию и всяческие изящества; так почему же тогда простолюдину не обладать теми же достоинствами?

– Делай что можешь. Даже нежнейшее сердце можно обратить к войне, – поведал ему лорд Марлдон. – И коли им суждено погибнуть, пусть сие свершится с гневом в их крови и любовью к королю в их сердцах.

Блэкстоун с братом ехал вместе с сэром Гилбертом и сорока другими конными лучниками в цветах лорда Марлдона поверх своих бурых туник. Сюрко[6] с черным ястребом на голубом поле выцвели и поблекли от многих лет службы и оттого, что при стирке прачки имения лупили их о речные камни. На них до сих пор можно было разглядеть бледные рябые пятна – подтеки крови, пролитой в былых сражениях.

На кожаных ремнях лучников висели их колчаны, сплетенные из вощеной холстины для защиты от влаги: стрела с мокрым оперением прямо не полетит. Для жесткости в колчан была вплетена ивовая лоза, чтобы держать стрелы отдельно друг от друга для защиты оперения из гусиных перьев. Помимо колчанов, у лучников были короткие полутораручные мечи, стоившие в местном городке по шесть пенсов – самые дешевые, какие можно было найти. Никакого другого оружия, кроме длинного кинжала и лука, удобно устроенного в кожаном футляре, у них не было. В небольшом кошеле лежала запасная пеньковая тетива, которую Блэкстоун, как отец учил, натер пчелиным воском, чтобы защитить от сырости. Там же лежали тонкие нитки для ремонта оперений, кожаные напалечники для защиты пальцев правой руки и наручь для предплечья левой руки, удерживающей лук. Как и все лучники, на время поездки братья не натягивали тетиву, чтобы снизить напряжение древесины. У каждого была котомка с харчами. Они самые легковооруженные и самые быстрые солдаты на поле боя; платили им шесть пенсов в день – вдвое больше, чем пешим лучникам.

Лорда Марлдона король подрядил поставить сорок конных лучников и дюжину латников, поголовно поступавших под командование сэра Реджинальда Кобэма – ветерана, в свои полвека ничуть не растерявшего сноровку, позволяющую ему выступать во главе воинства.

Флот вторжения стоял на якоре в Портсмуте, и дороги, и без того забитые кавалерией и пехотой, все более и более запруживали обозные телеги. Заканчивался июнь, и из-за жары и пыли продвижение казалось еще медленнее. Блэкстоун еще ни разу в жизни не видел такой уймы людей и такой лихорадочной деятельности. На дороге скопились тысячи человек. Ремесленники, возчики и солдаты пихались с рыцарями, едущими на верховых лошадях попроще, а их дестриэ – могучих боевых жеребцов, чей непредсказуемый темперамент заставлял лягать каждого, кто зайдет сзади, – вели за хозяевами следом их пажи. Между представителями одного ранга то и дело вспыхивали перебранки и проклятия в сердцах, в то время как знать и рыцари надменно пренебрегали людьми низкого звания. Знамена, отмечающие дворян, и рыцарские штандарты трепетали на освежающем ветерке. Блэкстоун знал, что бедным рыцарям вроде сэра Гилберта поднимать вымпелы не дозволяется. Вместо того он демонстрировал свой герб на щите – черный меч, подобный распятию, ошеломительно четко обрисовывающийся на лазурном поле, – и точно такой же на сюрко, чтобы и друзья, и враги могли признать его.

Сэр Гилберт по большей части отмалчивался с момента выезда из замка, где был назначен сбор лучников графства. Томас был знаком с большинством из них по ярмаркам и состязаниям в меткости. Молодые люди, собранные из окрестных сел и деревень, выказывали разное настроение. Большинство были настроены послужить и получить свою плату, гордясь, что лорд снабдил их лошадьми и оружием. Джон Найтингейл был немногим старше Блэкстоуна, и его веселый нрав и россказни о пьянице-отце, матери, рожавшей в год по ребенку, и девицах, с которыми он переспал, развлекали людей в дороге до побережья весь день.

По большей части это были юноши лет восемнадцати-девятнадцати, хотя троим или четверым из латников было порядком за двадцать и довелось сражаться в Низинных странах[7]. Иные юноши дали волю своему хвастливому воодушевлению перед приключениями, ждущими их впереди; ветераны же держались особняком, и сэр Гилберт чаще заговаривал с ними, чем с остальными. Томас чувствовал, что не допущен в круг их братства, но в то же время не разделял утробного восторга остальных юношей, гадая, как защитить брата в неразберихе, которая наверняка последует. Тихие серые будни дома, несмотря на нехватку удобств, давали им своего рода убежище, в которое внешний мир почти не вторгался. Июнь был месяцем сенокоса, двоения пара и стрижки овец. А теперь их жизни глубокой бороздой пропахала война.

В противоположность ему брат ехал совершенно беззаботно. Солнце согревало его, и освежающий юго-западный ветерок овевал лицо. Избавившись от повседневного надрывающего жилы труда в каменоломне, он обрел свободу поездки по меловым холмам, вдыхая эликсир бриза, доносящего дразнящий аромат моря. Его счастливое урчание не вызывало нареканий односельчан, но проезжий рыцарь, хлопнув его по плечу, велел замолчать.

Блэкстоун не знал, как быть. Рыцарь главенствует над ним, и Томас не смеет задирать его, но он чувствовал, что обязан хоть как-то постоять за брата.

– Он не может вас слышать, так что когда вы его бьете, он не понимает, чего вы хотите.

– Тогда, пожалуй, мне надо врезать ему покрепче, чтобы втемяшить потребное разумение. Дабы перестал издавать сие гнусавое хрюканье. Хуже, чем вести свинью на веревке. Но свинья хотя бы служит делу.

Блэкстоун не мог себе позволить настраивать против себя ветерана более высокого звания, и сосущая тревога под ложечкой не дала ему ответить тотчас же. Сэр Гилберт ехал впереди, но обернулся в седле и поглядел на Томаса. Казалось, он ждет, что Блэкстоун осмелится сказать в ответ.

– Его ценность заключается не в глухоте и не в немоте, а в силе его десницы. Он будет весьма сподручен пешему рыцарю, противостоящему тяжелой кавалерии, – помешкав, Блэкстоун уважительно добавил: – Милорд.

Кивнув, сэр Гилберт отвернулся. Должно быть, отец поведал отроку, как английские и валлийские лучники перебили шотландцев, когда рыцари и латники стояли плечом к плечу, будто заурядная инфантерия, в Шотландских войнах, ожидая атаки вражеской кавалерии. Английская армия усвоила урок своих поражений; кровавый опыт научил ее ценить военный лук и стрелы длиною в портняжный ярд с бронебойными шилообразными наконечниками. Именно люди вроде отца Томаса спасали в былых сражениях людей вроде чванливого рыцаря. И им подобные свершат сие снова.