– Гениально, – комментирует Кейти.

Она садится на кровать Нейта рядом со мной, и я чувствую, насколько сильно дрожат её колени рядом с моими.

Увеличенный снимок занимает весь экран. Это крыса, свернувшаяся клубочком крыса.

Кейти склоняет голову набок.

– Что это? Спящая мышь?

– Она не спит, – качаю я головой.

– Выглядит очень мирно и расслабленно.

– Она пожирает свой хвост. – Я показываю на открытый рот грызуна, в котором исчезло больше половины длинного хвоста.

– Фу, гадость, – кривится Кейти.

– Ну как, похоже это на чернильные брызги?

Побледневшая Кейти качает головой. Наверняка она сбита с толку или даже испугана – и это моя вина. Но я не лгала, мне действительно нужна сейчас её помощь.

– Откуда взялся этот рисунок на руке Нейта? – задаёт вопрос Кейти. – Неужели кто-то прокрался в палату и сделал пациенту татуировку, а ни врачи, ни медсёстры ничего не заметили? Невероятно.

Я пристально смотрю в её зелёные, как свежеочищенный горох, глаза.

– Что, если этот кто-то был не из нашего мира?

Кейти бледнеет ещё сильнее. Не знала, что кровь может настолько отхлынуть от лица – её веснушки, обычно довольно светлые, мгновенно выступают на щеках тёмными пятнышками.

– Что ты хочешь сказать?

Я стараюсь говорить медленно, чтобы у подруги было достаточно времени осознать каждое слово. Но слова слетают с губ одно за другим почти без перерыва:

– Что, если это случилось с другим Нейтом, с тем, который находится в параллельной вселенной, а оттуда татуировка перешла на тело нашего Нейта?

– Как это?

Радость крошечными пузырьками бежит по моим жилам, и я тихо смеюсь.

– Они связаны, Кейти. Понимаешь?

– Кто связан?

– Этот и тот, другой, которого придумали мы с Элис. Наш персонаж из «Песни повешенных». Они связаны.

Кейти закрывает лицо ладонями.

– Виола, это не смешно. Я год ходила к психологу… целый год.

Я осторожно отнимаю её руки от глаз, будто в надежде помочь ей яснее увидеть происходящее.

– Если Нейт действительно в той, другой, вселенной, то, может быть, я смогу вернуть его домой. И наш Нейт здесь проснётся.

Домой я добираюсь поздно, почти к ужину, ужасно усталая от волнений и недосыпа. В прихожую долетает аромат жареного цыплёнка, и мой желудок в ответ недовольно урчит. На уютной кухне, среди сияющих, нержавеющих дверей и чёрно-белых квадратиков плитки, выложенных по стене в шахматном порядке, я вздыхаю с облегчением, пусть всего на мгновение.

Мама отрывается от сковороды, смотрит на меня и подавленным голосом обращается ко мне:

– Я приготовила твоё любимое, зайка. Жареную курицу под острым соусом с гарниром.

Сегодня пятница. Сложные, «воскресные» блюда мама готовит в неурочный день, только чтобы собрать всю семью за столом и обсудить нечто важное: проваленный экзамен, наши с Нейтом ссоры и так далее. Мы с братом часто шутили: «Мама считает, что соусом можно склеить любые разбитые планы». Сегодня мама в джинсах и свитере, а не в рабочем костюме, а под глазами у неё, будто нарисованные, тёмные круги.

«Что-то здесь не то».

– Разве ты сегодня не ходила на работу? – спрашиваю я.

Избегая встречаться со мной взглядом, она качает головой.

Входит папа в футболке с портретами музыкантов группы «Нирвана» – майка наверняка завалялась у него в шкафу с прошлого века. Выходит, родители взяли выходной, и они выглядят одинаково измученными. Обстановка мне нравится всё меньше.

– Привет, солнышко. – Отец слегка касается моего темени. – Что поделывала?

Я пожимаю плечами:

– Так, ничего. К Нейту ходила.

Родители с непроницаемыми лицами переглядываются.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Мама накрывает на стол с привычной грацией женщины, которая умеет одновременно справляться и с детьми, и с работой, и с домашними делами. Папа распределяет ножи и вилки, позабыв, что класть слева, а что справа от тарелки, – как всегда.

– Так что происходит? – ещё раз спрашиваю я, раскладывая приборы правильно.

Мама подаёт еду: тушёную морковь, курицу, жареную картошку. Теперь, когда я явственно вспомнила, как в поместье Харперов, в книге «Танец повешенных», мне доставались лишь сухари, мамина стряпня нравится мне даже больше, чем всегда.

– Давайте сначала поужинаем, – говорит мама, многозначительно глядя на папу.

Терпеть не могу, когда родители таинственно переглядываются, думая, что дети ничего не замечают, а на самом деле только слепой не увидит их закатывания глаз и подмигивания.

– Лучше скажите сразу, – раздражённо требую я, – прямо сейчас.

Мы рассаживаемся как обычно. Пустой стул Нейта всегда кажется больше, чем остальные.

Папа принимается за цыплёнка.

– Мы хотели поговорить о Джонатане.

– Я догадалась. Вы прям застыли, когда я упомянула его имя. Что, доктора сообщили что-то плохое? Я же была в больнице, и никто мне ничего не сказал.

Мама нарочито медленно посыпает солью морковь и соус, и я вижу, как белые кристаллики растворяются в тёмной густой жидкости.

– Мам, соли уже достаточно. – Я протягиваю руку и забираю у неё солонку.

Она отвечает мне резким и напряжённым смехом, сдерживая слёзы. Этот смех я давно прозвала «стеклянным». За ним, как за прозрачными стенками стеклянного сосуда, ни за что не спрятать печаль.

– Может, изменился его показатель ШКГ? – наугад спрашиваю я.

Шкала комы Глазго – стандартный индекс оценки степени нарушения сознания в коме, о котором то и дело упоминают врачи. Любое снижение этого показателя – очень плохой признак.

Сердце у меня тревожно сжимается, а аромат цыплёнка больше не кажется таким уж аппетитным, в комнате навязчиво пахнет уксусом.

Папа сверлит взглядом еду на тарелке.

– Нет, не в этом дело, Виола. – Он набирает полную грудь воздуха. – Мы с твоей мамой проговорили весь день. – Взглянув на маму, он безуспешно пытается улыбнуться. – И приняли решение. Очень трудное и очень важное, и я надеюсь, ты нас поддержишь.

Эта речь мне совсем не нравится. Голова кружится, к горлу подкатывает ком тошноты.

– Какое решение?

Не сводя глаз с жаркого, папа произносит:

– Мы отзываем уход за Нейтом.

Сначала мне хочется рассмеяться – папины слова ошеломили меня, я не верю своим ушам.

– Вы отзываете уход? Что это значит?

Отец смотрит на меня полными слёз, будто стеклянными, глазами.

– Мы отключаем ему искусственную вентиляцию лёгких.

Моя вилка с металлическим стуком падает, и брызги соуса летят на другой конец стола.

– Что ты сказал?

Папу не узнать. Его лицо будто принадлежит другому человеку, старому и грустному. В нём не осталось искры жизни.

– Прости, милая. Но прошло уже больше года, и улучшений нет… совсем.

– Мама? – Это слово срывается с моих губ с той же интонацией, как в далёком детстве, лет в пять.

Мама встаёт и огибает стол, чтобы прижать меня к груди. В её объятиях тепло, от мамы пахнет анисом и жасмином. И я слышу, как колотится её сердце.

– Пора его отпустить, Виола. Пришло время оплакать нашего мальчика – и отпустить.

Я с силой отталкиваю её.

– Он не умер! – Мама снова пытается меня обнять, и я встаю со стула и уворачиваюсь. – Нейт просто спит.

Мама не сводит с меня наполненных слезами, всё понимающих глаз. Руки у неё дрожат, и я знаю, ей до боли хочется меня коснуться.

– Он не проснётся. Доктора так сказали… а мы всё ждём, не знаю чего…

– Чуда, – говорит папа.

– Но чудеса случаются! – не сдаюсь я. – Вспомните, мы с Элис и Кейти проснулись внезапно и почти одновременно. Разве это было не чудо?

– Пожалуйста, Виола. – Мама смотрит на меня умоляюще. – Нам и так трудно, а ты постарайся нас понять.

– Я никогда не пойму, как вам пришло в голову убить моего брата!

– Мы его не убиваем, – терпеливо объясняет мама. – Мы его освобождаем.