А этот, белая шляпа:

– Соловей, – говорит, – беседой, сыт не бывает… Хочешь, мы тебя настоящей нетовой икрой угостим?

Зашли в чайную, подали им чай в стаканах, да булочки дольками нарезаны.

– Ешь, – говорят, – это настоящая нетовая икра, только ее простым глазом не видно.

Дрюнька одну дольку проглотил и другую. А те посмеиваются:

– Видно из голодающей губернии! Ты раньше-то что делал?

Так и так – в учреждении при дверях состоял, а дверь досками забили.

– Ну, – говорят, – дверь вещь неверная, мы тебя к окну посадим.

Окно большое, все в зеркалах и на окне написано:

– Международное Товарищество.

– Мы, – говорят, – меж народом товар искать будем, а ты здесь сиди и как придут да спросят что, говори: есть, а потом: сколько вам угодно?

Сидит Дрюнька у окна, и что у него ни спросят, говорит:

– Есть.

А потом:

– Сколько вам угодно?

Запишет, передаст сатане, а тот в момент предоставит!

Жизнь теперь Дрюньке, что масленица! Каждый день бутерброд с нетовой икрой, да чай с сухарином! Только одно – раздумье берет, как бы за это на страшном суду не ответить.

Спрашивает Митрия, а тот ему:

– У нас, – говорит, – теперь в республике никакого бога не полагается!

И сатана тоже:

– Сократили, – говорит, – по штатам…

Ну, а на земле за сатаной крепко – живи в полное свое удовольствие: ни в чем отказа нет, только Дрюньке ничего и не надо.

Пришел раз человек один – Дрюньке ни слова – прямо к сатане. Сатана ему:

– Мы вас вокруг пальца обернем, вы и не заметите!

Тот доволен:

– Вот нам это и надо!

А как ушел, сатана и говорит:

– Скоро разбогатеем и тогда нетом торговать начнем! Кто ни придет – говори «нет» и все тут!

– Как же так?

– Это, – говорит – не твое дело – тут все учитывать радо…

Сидит Дрюнька у окна и думает: как это нетом торговать, – кабы он раньше знал, – и душа при себе осталась бы!

Приходит сатана.

– Я, – говорит, – делишко одно обделываю, только твоей подписи не хватает.

Дрюньку раздумье взяло:

– У меня, – говорит, – почерк плохой!

А тот ему:

– И у меня не лучше!

Взял перо, вывел такие каракули – ничего не разберешь.

Дрюнька посмотрел:

– Так-то и я умею!

Вывел на славу, лучше, чем сатана!

– Теперь настоящее дело пойдет, про нетовую икру забудем.

И верно: пошли с той поры деньги – да какие: шестьдесят нулей, неизвестно как и называются. Только Дрюньку к этим деньгам не подпускают – сам сатана их в несгораемый ящик кладет, чтобы под солнцем нули не выгорели.

А Дрюньку свое занимает:

– Когда же мы нетом торговать начнем?

– Вот погоди, поезд протолкну!

Толкал, толкал, да видно и ему не под силу: шутка ли, этакая махина, и паровоз вывезти не может!

День-два, а сатаны все нет и нет…

На третий день приходят:

– Есть, – спрашивают, – такой-то?

И сатану по имени, отчеству.

Дрюнька сразу сообразил, что время пришло нетом торговать:

– Нет!

А тот Дрюнькину имя – фамилию.

– Нет!

– Как-же так, когда ты тот самый и есть. Мы тебя арестовать пришли!

– Не можете – я сатане душу продал.

– Что там сатана, когда я и есть сам Веельзевул!

И мандат к носу!

Посмотрел Дрюнька на мандат, так и ахнул:

– Ну теперь не иначе, как в ад!

Посадили в подвал, на стенах – плесень, с потолка вода течет, по полу крысы ползают.

– Вот он какой ад, а дураки огнем стращают…

Ждал, ждал Митрий Дрюньку, да и пошел разыскивать. Нашел окно, а оно досками забито. Спросил рядом, где этот самый сатана:

– Он, – говорят, – деньги, в мусор обратил, да в трубу вылетел!

Ищи теперь, когда он, может, в пар своротился!

Долго ли, коротко ли все одно темно, дня от ночи не отличишь; вызывают Дрюньку наверх.

– Признаешь ли себя виновным?

Дрюнька во всем сознался.

Бумагу показали:

– Ты писал?

Смотрит – и верно, его подпись:

– Я, – говорит, – не отрекаюсь, только за это на страшном суде отвечу.

– Ну, нам до страшного суда долго – сами рассудим!

Только супротив сатаны сделать ничего не смогли: отпустили домой.

– Вот, – говорят, – тебе условное наказание; впредь не попадайся!

Выходит – и солнце и народ, как раньше. Дошел до площади, а от площади – улица, вся как есть людьми переполнена: стоят кучками и что-то друг с другом шепчутся.

Дрюнька подошел – да так и отскочил;

– Сатана!

А тот хоть бы что – смеется.

– Это, – говорит, – я тебя из беды выручил! Смотрит, а сатана и тот и не тот, приоделся, растолстел, ну прямо – Иван-царевич!

– Как это так? – Дрюнька-то спрашивает.

Отвел в сторонку, да тихонечко:

– Я, – говорит, – в правое влез, в левое вылез… Заходи ко мне, мы тут за углом четыре окна занимаем – к любому посажу!

Летом тысяча девятьсот двадцать первого года в одной из южных газет довелось мне прочесть сообщение о смерти поручика Журавлева, и с той поры неоднократно пытался я описать историю его жизни, от ранних лет юности до безвременной гибели, и только повседневные заботы отвлекали меня от выполнения этой задачи.

Однажды совсем было взялся я за перо и уже вывел на листе заголовок, как неожиданный стук в дверь (а читателю известно, что ни в повестях, ни в романах не стучат в дверь без какого-либо, со стороны автора, тайного умысла) – неожиданный стук в дверь заставил меня оторваться от работы.

Как и следовало ожидать, в комнату вошел незнакомый господин, вежливо поклонился и не менее вежливо сказал:

– Кажется, я помешал вам?

Я был, как полагается, в недоумении, но врожденная деликатность не позволила мне спросить о причинах его неожиданного вторжения – вместо этого я сказал:

– Садитесь, пожалуйста!

Как сейчас вижу: сидим мы вдвоем – я у стола, он неподалеку от меня, и передо мною лежит лист бумаги с надписью: поручик Журавлев.

Так просидели мы ровно пятнадцать минут. Потом он заглянул в рукопись и сказал:

– Вы, по-видимому, близко знали поручика?

– Да, очень…

Тогда незнакомец быстро проговорил:

– Я тоже… Знаете, мне иногда кажется, что Журавлев и я – одно и то же лицо.

Я почувствовал легкий озноб, но, не выдав волнения, взглянул в лицо незнакомцу. Несомненно, я принял бы его за покойного поручика, если бы сам я.

Но об этом после. Незнакомец, как и полагается подобным, чересчур уж вводным, персонажам, тотчас исчез, но несомненное наличие несчастного поручика в живых расстраивало все мои планы.

И вот только теперь, через год, не без некоторой, впрочем, боязни – я начинаю:

Самое трудное в повести это – начало. Где то событие, от которого ведет счет своим дням поручик Журавлев?

Разве это рождение? И если так, то родился он совсем недавно, и когда впервые увидел он мир, было ему, может быть, двадцать пять человеческих лет. А может быть, это было двумя годами раньше, в сырой осенний вечер, когда впервые открыла перед ним жизнь неизведанность своих вольных, своих просторных дорог и сказала: «выбирай!»

Эго было в полночь. Год, месяц, число? Не знаю. Но это было как раз в полночь, и ветер, надрываясь, плясал за окном, а в комнате была лампа с зеленым абажуром.

И все-таки это не начало, ибо скрыто начало от человека и не имеет конца скорбная повесть его.

И поэтому

нашей повести начнется с того момента, когда стал Журавлев офицером, и даже больше, когда он стал поручиком и никто не называл его иначе, как именно поручик Журавлев.