О, пощади, о, прости нас!

Не волею, но по неразумию, по слабости распинали мы Тебя! Не хотели, не думали, не знали. О, прости нас, прости! Воля так слаба, зло так могущественно, искуситель так опытен. Но не считай нас Своими мучителями! Прости нас, прости!..

У гроба стоит грозная «кустодия», пещера завалена камнем, приложена печать. Безмолвие смерти, в котором должно совершиться величайшее чудо. И мы ждем его. В душе всё притаилось, как пред наплывом безграничного счастья…

Один человек рассказывал мне: «Раз во сне я видел Богоматерь. Мне казалось, что в небе собирались праздновать Пасху. Я стоял в стороне и вдруг услыхал голоса: «Царица идет. Царица». И Богоматерь прошла в одежде царской, как рисуют на иконе «Всех скорбящих Радосте», в короне.

Я не видал Ее лика, а только царственную осанку и поступь.

И я думал: «да, и там торжествуют этот день».

Но пока – у пещеры «кустодия», у камня – печать. «Да молчит всяка плоть человеча».

Небо, молча взиравшее на муку Бога, молча хранит Его гроб.

И вот Пасха пришла…

Она пришла в тишине задумчивой, сосредоточенной ночи, где ее ждали замиравшие сердца. Пришла при тихом шорохе последних тающих в низинах и оврагах снегов при сладком журчанье освобожденного ручья, при мягком всплеске разлившихся вод под последней уплывающей вдаль льдиной…

Она пришла – и загудели разом от сердца к окраинам, от Москвы до Архангельска и Крыма, от Питера до Амура и от окраин к сердцу – все бесчисленные колокольни, все серебристые колокола, какие только повесило во славу Божию и к пробуждению народному православное усердие. Село откликнулось ближайшему селу, села городам, – всё слилось в одном перезвоне, и в этих ликующих звуках, несущихся над простором земли Русской, слетели на землю ангельские лики – проповедовать Воскресение Христа.

Нет, я думаю, места в мире (кроме, конечно, Иерусалима), где пасхальная полночь торжественнее, сильнее вас захватывает, чем в Москве, в Кремле… Часов с семи понемногу начинает затихать жизнь громадного города. Еще кое-какое движение заметно в пунктах, где торгуют съестными припасами, и особенно у булочных: спешно разбирают оставшиеся куличи и пасхи. К большинству церквей пристроены парусинные палатки, где будут святить, «розговень». Постепенно закрываются последние лавки, и движение стихает, падает. Город погружается в задумчивую тишину.

Я любил в эту пору бродить по Москве, по знакомым улицам и совершенно мне не известным кварталам, заглядывая во все встречавшиеся по дороге церкви, где пред плащаницею горели свечи. Пусто, полутемно бывало в церквах; казалось странным услышать слово. Великий Мертвец безмолвствовал – и всё молчало с Ним. Но в этих притаившихся переулках, с длинными заборами садов, за плотно прихлопнутыми воротами и запертыми калитками, за немыми стенами домов я чувствовал жизнь, сильную, бодрую. Только и она притаилась, как всё в этот вечер, и ждала, ждала…

Я возвращался обыкновенно домой через Кремль, где около соборов дремали кучки заранее забравшихся сюда богомольцев.

Вот уже темно. Девять, десять, одиннадцать… Пора в Кремль.

Он горит огнями. Его стены и башни унизаны электрическими искрами и в темноте кажутся сказочным городом, в котором огненным столпом встает Иван Великий. По всему Кремлю колышутся народные толпы, особенно же тесно на площадке между Успенским, Благовещенским и Архангельским соборами и по решетке на окраине холма, смотрящей на Замоскворечье. Здесь – прекрасный вид на лежащие там, низко, пол Москвы, с ее множеством церквей, с дальними, на самом краю города, монастырями, с белой, золотокупольной громадой ярко освещенного храма Спасителя.

На площади между соборами смешение всех сословий.

Рядом с чуйками приехавшие на праздник из Петербурга гвардейцы и нарядные дамы.

А время всё ближе к полуночи. Осталось всего несколько минут. Проходят и они. Обе стрелки, часовая и минутная, совпали на черном циферблате громадных часов на Спасской башне; медленно, бесстрастно, ровно часы отбивают полночь, и при первом звуке какой-то трепет, точно легкий и быстрый порыв ветра, пробегает над сошедшимся в Кремль московским народом.

Но всё безмолвно, и в тишине раздаются лишь эти неспешные, бесстрастные звуки, под которые обнажаются головы и медленно осеняются груди крестом.

Последний звук затих, и всё еще Москва ждет и молчит. тогда над соборной площадкой проносится резкий звук небольшого повесточного колокольчика[1], висящего у восточной стены Успенского собора, и чрез несколько секунд что-то вверху прорывает воздух и плавный, серебряный, полногрудый звук Ивана медленно растекается над Кремлем и над Москвой…

А Москва еще молчит… Не успела затихнуть волна первого удара, как Иван, выждав, дает второй, потом, еще выждав, третий удар – и тогда ему в ответ разом загворила-загудела Москва. Рвет воздух там, за четверть Москвы, могучий колокол Христа Спасителя, яростной волной снизу хлещет звонкий колокол замоскворецкой Софии, и за ним наступает могучий прибой всего Замоскворечья. Вскоре уж не разобраться в звуках. Общая волна гудит, дробится, плывет, нарастает над всею Москвою, но в этом море звуков неразделимо царствует всепокрывающий голос Ивана…

Уверенно, певуче, стихийно он в который уже раз твердит о воскресшем Христе, и что-то вечное, выше жизни стоящее есть в его безглагольной речи. И кажется, что, когда не будет ни Кремля, ни Москвы, ни России, ни мира больше самого уж не будет, – все же будет старый московский Иван Великий и споет в заветный час заветную песнь о воскресшем Христе.

И вот Он слетел на землю, воскресший Христос, в белых одеждах, с белым знаменем в руках, и на знамени слова любви и прощенья…

Есть в одном из верхних приделов Киевского Князе-Владимирского собора великолепная картина Нестерова «Воскресение». Христос стоит с белым знаменем в руках, а перед Ним бесчисленные расцветшие лилии.

О, как всё бело теперь, как чисто на земле, какой чудный мир сменил прежний раздор между небом и землей!

А в переполненных церквах народ, что не пошел за крестными ходами, тоже заслышал звон, и вся душа прильнула к воскресшему Христу.

Вот запертые двери растворились, и громкое пение как бы посланников неба ворвалось смело, охватывающе в церковь.

Слова, от которых с детских лет и трепещет, и сладко замирает сердце, простые, вечные слова: «Христос воскресе из мертвых!..»

И они раздались и упали, как первые весенние цветы, как сноп животворных лучей на народную душу. Не наслушаться их!.. Так громче их, чаще: еще и еще…

Но вот приближаются заветные минуты. Громкие, раскатистые напевы уступают место тихой, медленной, задумчивой песни.

«Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли и упразднив смерть:

Пасха нетления, мира спасение!»

Трудно передать то, как захватывают эти слова, когда под пасхальные напевы задумаешься о тайне Воскресения.

«Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи», – звучит, как отголосок таинственного сна. «Тридневен воскресл еси», – раздается сильнее, как напор жизни, пробивающийся сквозь кору смерти. И звуки растут как всеобъемлющее торжество жизни: «Адама воздвиг от тли и упразднив смерть». И победоносно, как бы прорезывая воздух, медленно-ровно взвиваются кверху, к куполу заключительные слова: «Пасха нетления, мира спасение!»… И оттуда, сверху, падают на толпу.

Я не могу забыть, когда слышу эти слова рассказа одного очевидца про знаменитого подвижника и тайновидца архиепископа Антония Воронежского. Он стоял в алтаре во время пасхальной заутрени, и когда запели «Плотию уснув», архиепископ, вдохновенно предстоявший пред престолом, вдруг изменился. Казалось, плоть в нем разом истончилась, почти упразднилась: остался один дух в почти прозрачной оболочке…