— Ты позволишь тебе помочь? — обратилась Рамут к узнице на навьем языке. — Я врач, я могу исцелить твою рану. Вижу, ты потеряла много крови, это опасно.
Веки дрогнули и приподнялись, и в Рамут вперился пронзительный взор глаз удивительно яркого зелёного цвета. Не взгляд — прямо-таки толчок в грудь. Но спустя несколько мгновений враждебность в нём стала понемногу таять, узница всматривалась в лицо Рамут сквозь задумчивый и усталый прищур. А потом в её глазах проступило нечто такое, отчего у Рамут нутро странным образом ёкнуло — то ли нежность, то ли восхищение.
— Давно я не видела столь прекрасной госпожи, — также на навьем языке отозвалась заключённая.
Едва приметный иностранный выговор вполне укладывался в версию о том, что язык был для неё родным, просто давно не использовался ею. А Рамут, не обращая внимания на эту странную, неуместную в данных обстоятельствах попытку заигрывания, уже обследовала её рану своим просвечивающим тело взглядом целителя. Без сомнения — от меча, почти сквозная, серьёзно повреждённый кишечник уже охвачен воспалением, кровотечение продолжается. Одного прикладывания целебного камня тут мало, придётся тщательно чистить брюшную полость от излившихся из пробитых кишок нечистот. Без операции никак не обойтись.
Драгона и Минушь словно читали мысли Рамут. Когда она бросила взгляд на дочерей, они кивнули. Да, не обойтись.
— Узницу необходимо срочно переместить в больницу, — обернувшись к стражу, решительно объявила Рамут. — Здесь нет условий для лечения.
— Я должен доложить начальству, — ответил тот.
Пока он бегал с докладом, Рамут снова склонилась над узницей. На сухих побледневших губах той проступала слабая улыбка.
— Какой властный голос у тебя, госпожа, — проговорила она. — Прекрасный и строгий, как ты сама... Хочется тебе повиноваться... Повинуюсь. Отдаю себя в твои прекрасные целительные руки, моя спасительница...
— Я так понимаю, ты согласна на лечение, — проговорила Рамут. — Хорошо, потерпи, сейчас поедем в больницу.
— С тобой — хоть на край света, дивная госпожа... Хоть на плаху, под топор палача...
Рамут хорошо умела владеть собой, но сейчас ей с трудом удавалось скрывать смущение. Очень давно ею не восхищались столь напористо и неприкрыто, так нахально. Это было странное, нелепое и очень смущающее душу сочетание: слабость голоса раненой узницы и откровенное вожделение в её затуманенном болью взгляде. Однако, какая воля к жизни! Сама едва ли не при смерти, но при этом ещё умудряется подкатывать... Экая нахалка! Но, однозначно, живучая. Это давало Рамут уверенность в хорошем исходе грядущей операции.
— Как твоё имя? — спросила она.
— В этом мире Серебрицей кличут, — ответила узница.
Одной рукой она зажимала рану, а другую Рамут внезапно почувствовала — горячую и неожиданно сильную для её болезненного состояния. Стиснув запястье Рамут, она прижалась к её пальцам своими сухими и такими же горячими губами.
— А вот это уже наглость! — нахмурилась Рамут, напуская на себя суровость и высвобождая руку. — Ещё не хватало...
— Не сердись, госпожа, — с тихим, хриплым смешком ответила Серебрица. — На меня уже один твой вид целительно действует...
И тут же сморщилась: смех, затронув мышцы пронзённого мечом живота, причинил ей боль. Но Серебрица не застонала, только оскалила стиснутые волчьи клыки.
— Тихонько, тихонько, — проговорила Рамут озабоченно. — Лежи спокойно, а главное — молча. Язык у тебя, голубушка, как помело... Много лишнего болтает.
— Прости, госпожа, — сквозь зубы простонала Серебрица.
Боль, по-видимому, доконала её, и она закрыла глаза. Узница продолжала терять кровь, операция требовалась незамедлительно, а этот страж со своим начальством где-то застрял, будь он неладен! Рамут, чтобы хоть как-то уменьшить кровотечение и довезти раненую до больницы, прицельно заживила крупные повреждённые сосуды камнем, но рану пока оставила открытой. Ожидание раздражающе затягивалось, она была уже готова увезти раненую без спроса, но это не потребовалось. С явившимся начальником даже особо спорить не пришлось, тот сам увидел, что дело плохо, и отпустил узницу на лечение, распорядившись выдать для её доставки в больницу повозку с лошадьми. Рамут указала на необходимость снять с Серебрицы белогорские кандалы, поскольку те отнимали у неё силы и могли мешать выздоровлению. Начальник немного покочевряжился, упираясь — мол, опасно, узница может сбежать, но под нажимом сразу трёх врачей сдался и позвал женщину-кошку, которая их надевала. Та пальцами разомкнула волшбу, и браслеты соскользнули с рук Серебрицы.
— Я вынужден отправить её под стражей из трёх женщин-кошек, — сказал начальник. — Во избежание побега.
— Да хоть десятерых отправляйте, — раздражённо ответила Рамут. Она уже была вся мыслями в предстоящей операции, продумывая её ход.
— От моей прекрасной спасительницы я и сама никуда не денусь, — вновь подала слабый от боли и кровопотери голос Серебрица.
— Да замолкни же ты, во имя священной пятки Махруд! — воскликнула Рамут, снова неосознанно перейдя на навий язык.
— Повинуюсь, госпожа, — на том же языке отозвалась узница.
Драгона и Минушь беззвучно посмеивались. Этой зеленоглазой нахалке всё-таки удалось вогнать их матушку в краску.
Серебрицу довольно бережно вынесли на носилках из темницы и опустили на мягкое соломенное ложе. Рамут с дочерьми уселись около больной, и телега тронулась. Одна женщина-кошка правила лошадьми, а две конные стражницы ехали следом. Кошачий конвой был вооружен до зубов белогорскими клинками — какой уж там побег. Впрочем, узнице было сейчас не до мыслей о свободе: выжить бы. А тут ещё и погода испортилась — пошёл дождь со снегом. Раненая Серебрица лежала в одной рубашке, и Рамут укрыла её своим кафтаном, сама оставшись в рубашке и жилетке. Плащ она в спешке не надела.
— Моя ж ты милая спасительница, — прохрипела узница. — Не надо... Надень, надень свой кафтанчик... Промокнешь же, озябнешь, прекрасная госпожа...
