Крепко затянувшись трубкой, Бенеда выпустила дым ртом и ноздрями. Её глаза сияли воодушевлением и казались слегка хмельными, но в их глубине словно буравчики сидели — пристальные, проницательные.

   — Я в этом ничего не смыслю совсем, — призналась Цветанка. — Но ты так рассказываешь, что заслушаться можно.

   Бенеда рассмеялась, обнажив крепкие зубы с чуть удлинёнными клыками — меньше, чем у оборотней, но крупнее человеческих.

   — А я не раз говорила, что у Бенеды — дар рассказчика и преподавателя, — сказала навья с пронзительными глазами, столь похожая на Севергу. — Она умеет объяснять. Но она считает, что преподавать ей пока рано.

   — Матушка, ты же знаешь, что у меня куча работы в больнице, — засмеялась Бенеда. — Я людей лечить должна, куда мне ещё преподавание...

   Эта синеглазая навья и была госпожой Рамут — обладательницей целительного камня. Сперва она казалась суровой — из-за пронизывающего взгляда льдисто-голубых глаз и жёстко сложенных губ, но, присмотревшись лучше, Цветанка ощутила к ней безотчётное доверие и приязнь. Чем-то она напоминала Радимиру: была такой же спокойной, рассудительной, мудрой. Светлана уже сообщила ей, что хочет взять Цветанку с собой, объяснив, как много та для неё значит, и Рамут не колебалась с ответом ни мгновения.

   — Как только будет получено разрешение от государыни Огнеславы, приходи в больницу, — сказала она Цветанке. — Тебе понадобится способность перемещаться сквозь проходы. Её любым оборотням даёт мой камень. Серебрица её уже получила, так как мне довелось её лечить, а вот тебя — не припомню, чтобы лечила.

   Дочери Рамут в зимградской лечебнице только работали, а жили в большом доме в Белых горах. Туда же собиралась перебраться после свадьбы Светлана, оставив кочевую жизнь и посвятив себя исцелению людских душевных хворей. На этой почве-то они с Драгоной и сошлись: молодая навья лечила тело, а Светлана — душу, но в целом они делали общее дело. Цветанка задумалась: даже если её пустят в Белые горы и разрешат там жить, чем она станет заниматься? Никаким иным ремеслом, кроме воровского, она не владела, да и его давно бросила, став спутницей и охранницей странствующей волшебницы. Серебрица хоть на военную службу вернулась, а что делать ей? Зависеть от Светланы и её будущей семьи не хотелось.

   — Что-нибудь придумаем, найдётся дело, была бы голова и руки на месте, — успокаивала Цветанку кудесница. — Не тужи прежде времени, на месте разберёмся.

   Не прошло и двух седмиц, как Светлана вернулась с воодушевляющей новостью: государыня Огнеслава рассмотрела прошение, и Цветанке было даровано позволение последовать за волшебницей в Белые горы. Княгиня приняла во внимание, что Цветанка была одной из тех, кто опекал и воспитывал Светлану в детстве, а значит, есть и её заслуга в том, что мир обрёл такую кудесницу. Сама Цветанка, впрочем, своего значения в становлении Светланы как волшебницы не ощущала, гораздо больше той дала Древослава, которую многие знали как бабушку Чернаву. Да и Невзора как кормилица Светланы стояла неизмеримо выше по степени важности, а Цветанка — так, на подхвате. Она лишь любила её как свой свет в окошке, и за этим светом её неприкаянное сердце шло, как за путеводной звездой.

   — Не принижай себя, Цветик, — с нежностью глядя Цветанке в глаза, сказала Светлана. — Было бы у тебя молоко — и ты кормила бы... Но молоко — пища для тела, а любовь — жизненный двигатель души. Вы все мои учителя, каждый учил чему-то своему. Ты зажгла в моей душе свет любви. Поверь, без этого я не стала бы той, кто я есть сейчас. Ты — часть меня, неотъемлемая и неоценимая. Но мне хочется, чтобы ты жила не только мной и ради меня. Ради себя — тоже. Или ради кого-то ещё. Не растворяйся во мне, Цветик, не теряй себя. Пусть у тебя тоже будет своя жизнь. Своя, понимаешь?

   С этими словами Светлана шутливо-ласково нажала на кончик носа Цветанки и поцеловала в обе щеки.

<p>

*</p>

   Будинке дом госпожи Рамут показался сказочным дворцом. Перебравшись в Белые горы, она действительно попала в удивительную сказку! У неё была своя комната с окном в сад, а рядом с кроватью висели люльки её малышей. В окно виднелась огуречная теплица, где госпожа Рамут срывала эти зелёные плоды для своего любимого крошева: огурцы, зелёный лук, петрушка, варёное яйцо и сметана, щепотка соли по вкусу. Ещё госпожа Рамут любила пить отвар тэи в садовой беседке. Этот напиток показался Будинке терпковатым, но если добавить чуть мёда или сливок, то получалось очень даже приятно.

   Но самым удивительным свойством дома была одушевлённость. Он разговаривал, принимал распоряжения хозяев, сам себя убирал, стирал одежду жильцов и готовил для них еду. Наиболее утомительные обязанности, которые прежде в доме мужа лежали на хрупких плечах Будинки, теперь были с неё сняты. Она могла заниматься только своими детьми. Причём никакой стирки пелёнок вручную — всё делал дом. Будинка получала их уже чистыми и отглаженными. Дети пачкали их стопками, и стопки же возвращались к ней в безупречном виде.

   Временами она вскакивала в холодном поту: печь-то не затопила! Ох, сейчас как ворвётся разъярённая свекровь, как закричит: «Чего на постели разлеглась, ноги вытянула, лентяйка?!» А спустя миг, протирая слипающиеся ошалелые глаза, Будинка понимала: не нужно никакую печку топить, и нет больше свекрови, не ворваться ей сюда, далеко она!.. А нынешняя мягкая постель — не чета лежанке, на которой ей приходилось спать в том доме. И никто с неё не гонит. Свекровь, бывало, нарочно ей, усталой от возни с малыми детками, спать не давала. Так и маялась Будинка: и ночью не выспишься, и днём не отдохнуть: дела, заботы, одно за другим, будь они неладны! Как рабыня бесправная, вечно ругаемая и избиваемая жестокими хозяевами, трудилась она, и труду тому безрадостному не было конца и края.

   И за водой бегать не нужно, нет надобности таскать тяжёлые вёдра. У Будинки была собственная комната для омовения. Там стояла удивительная вещь — купель. Туда сама собой наливалась тёплая вода, стоило только приказать. Хоть каждый день мойся. Рядом всегда лежал брусочек душистого мыла, но имелся и привычный для Будинки древесный щёлок и отвар мыльного корня. Мылом она пользовалась очень бережно.

   К хорошему привыкаешь быстро. Сперва Будинка была готова каждый раз рыдать от благодарности, когда дом подавал ей завтрак в постель, а потом ничего, втянулась... И всё равно всякий раз благодарила, ведь знала: дом-то живой. Значит, наверно, и ему доброе слово приятно. Было удивительно и забавно разговаривать с ним, как с живым существом, и Будинка придумывала ему разные ласковые прозвания: домушка, домик, домочек. А иной раз по стенке гладила, приговаривая: