Но приходилось и Цветанке с Серебрицей трудиться. Однажды какие-то недобрые люди хотели их обворовать, пока путешественницы спали. Сладким сном невинного младенца почивала светлая кудесница, не подозревая, что люди, которым она собиралась помочь, зло ей сделать хотят — волшебный посох украсть. Хорошо, что у оборотней чутьё всегда настороже, малейшую опасность улавливает... Когда навстречу ночным воришкам с рыком поднялся сначала один огромный клыкастый зверь, а за ним и второй, кинулись они прочь — только пятки сверкали. Драпали без памяти, в болото забежали со страху, да там и тонуть начали. Проснулась Светлана: люди в беде! И заставила Цветанку с Серебрицей этих незадачливых воришек из болота выручать. Чего таких спасать, думалось Цветанке. Совесть у них всё равно не пробудится, ведь её изначально нет! Ан нет: заглянула к ним в души добрая кудесница и какие-то крупицы всё ж таки выудила на свет. Плакали, просили у неё прощенья, клялись, что вовек не тронут чужого. Светлана улыбнулась и сказала, что здесь она свою задачу исполнила, людям помогла.

   А пока она купеческую душу врачевала, Цветанка целовалась с хорошенькой служаночкой в тёмном уголке. Воровское ремесло она в угоду Светлане забросила, только вот в женолюбии оставалась неисправимой. Заметив насмешливый взор неслышно подкравшейся к ним Серебрицы, девка зарделась маковым цветом со стыдобушки, а Цветанка махала на товарку рукой: уйди, мол, чего мне тут девушку пугаешь да в смущение вгоняешь? Что греха таить: и девки Цветанке, похожей на пригожего паренька, отвечали жаркой взаимностью. Гладким и молодым оставалось её лицо, только на висках серебрился никогда не тающий иней, но виски можно было подбрить, чем Серебрица и занималась, поддерживая стрижку Цветанки: сверху — круглая шапочка волос, бока и затылок — голые. Слизывала острым лезвием бритва единственный признак возраста, и снова бывшая воровка превращалась в красивого парнишку, у которого озорная золотая чёлочка вилась пшенично-солнечной волной. Все остальные волосы — прямые, и только чёлка — с лукавой, весёлой кучерявинкой. Тянуло девок к этому нахальному и ласковому отроку, не смущал их даже немного усталый ледок в васильковой синеве его очей... Как говорится, маленькая собачка — до старости щенок; вверх Цветанка уже, конечно, не росла, но с годами заматерела, несколько раздавшись вширь. То был не жирок, а тугие, стальные мышцы, и их твёрдость миловидная служаночка ощущала под своей рукой, млея от упругой, напористой силы, которая скрывалась в этом, на первый взгляд, небольшом «пареньке». Такой обнимет — не вырвешься... Ах!

   Серебрица, покачав головой, прицокнула языком, а Цветанка подхватила свою добычу на руки и размашистыми прыжками понесла её вверх по лестнице — на чердак.

   — Не бойся, моя любушка-ладушка, там нас никто не потревожит, — ласково шептала она, а её пружинистые, стройные ноги, обутые в щегольские чёрные сапоги с кисточками на голенищах, преодолевали две ступеньки за один прыжок. Руки девушки цепко и доверчиво, жарко обнимали её сильные плечи под тканью тёмно-синей свитки, бесстыдно обещая всё, чего Цветанка только пожелает.

   Кому же принадлежали неприкаянные сердце и душа бывшей воровки? Давным-давно закрылись вишнёво-карие очи её первой любви, Нежаны, и покоились в могилке; много лет тому назад нашла свою судьбу в Белых горах Дарёна, а с Серебрицей у Цветанки остались лишь товарищеские отношения без капли страсти. Лишь при взгляде на Светлану усталый ледок в её глазах таял, и они наполнялись летним теплом и задумчивой нежностью... Любила Цветанка засыпать, положив голову на колени прекрасной кудесницы. Когда голос волшебницы нежно окликал её: «Цветик!» — та тотчас же отзывалась: «Да, моя звёздочка!» Но в этой любви не было примеси чувственности: когда-то Цветанка прижимала совсем крошечную Светлану к своей опустевшей от тоски груди — свою единственную радость, свой родной свет в окошке.

   Для многих загадкой оставалось и сердце Серебрицы. Да и сама она — откуда родом, как матушку с батюшкой звали? Ничего о ней не было известно. Светлана не расспрашивала, принимая и оценивая Серебрицу не по роду-племени, а по душе да поступкам, Цветанка же время от времени пыталась выудить из неё хоть крупицу сведений о её прошлом. Пытаться-то пыталась, да не слишком много узнала. Однажды за кувшинчиком хмельного мёда Цветанка опять сделала заход:

   «А всё-таки, кого ты любишь, Серебрица? Или любила когда-нибудь?»

   И вздрогнула от зябкого дыхания тёмной бездны в её неподвижном взгляде. Осушив кубок, Серебрица со стуком припечатала его к столу.

   «Любила я когда-то одну славную девушку... Ясную, как день, и нежную, как ночь... А потом война, приказ выступать. Последнюю ночку я с ней миловалась, спрашивала — мол, будешь ждать меня, будешь любить? Она обещала... Через три года возвращаюсь, а она... забыла, разлюбила, предала. Вот тогда я и решила: ну их к драмаукам, этих баб! Вот так-то».

   «Серебрица, ты о чём это? — недоумевала Цветанка. — Про какую ты войну говоришь? Какие драма... как их? Ты чего вообще?»

   Серебрица усмехнулась, но её глаза оставались всё такими же неподвижно-тёмными, пристально-ледяными.

   «Не слушай меня... Просто медок забористый, вот хмель меня и взял. Несу невесть что... А любила я матушку твою, покойницу. Как увидала её, так одним махом и полюбила. Эх, Любушка... умерла она, сгорела лучинкой у меня на руках, а душа её... Помнишь ожерелье-то янтарное, которое ты всегда с собой носила, а потом мне подарила? Душа Любушки ещё долго меня теплом своим волшебным грела, мою душу холодную и больную исцеляла. Порвалось ожерелье, отлетела её свободная душа, как голубка белая... Покинула меня, а я всё помню, всё тоскую».

   Цветанка смотрела на Серебрицу почти с ужасом. Всё услышанное казалось бредом, выдумками нездорового рассудка. А ведь Серебрица сквозь морок Калинова моста прошла, а вышла оттуда... не совсем прежней. Может, и это всё ей тогда примерещилось? Война, какие-то... драмауки? Словечко-то какое... чужое.

   Больше Цветанке ничего не удалось выудить из Серебрицы. По трезвости та отмалчивалась, а так крепко, как в тот раз, больше не выпивала.

   Целую седмицу они уже гостили у купца Доброгляда. Светлана всё беседовала с хозяином, а Цветанка с Серебрицей пошли по городу прогуляться. Зашли на торговую площадь, потолкались, бубликов с маком купили. И вдруг тягучий, стонущий женский голос послышался совсем рядом:

   — Ох, ох, охохонюшки! Да доколе же он, паршивец, злодей этакий, мучить меня будет?!

   Беременная баба с большим животом держалась за щеку, а на её лице было написано такое страдание, что у Цветанки даже сердце ёкнуло. Рядом, держа её под руку, стоял растерянный мужик. Каждый раз, когда женщина начинала морщиться и стонать, он сам морщился и стонал ещё сильнее.