Хозяевами этого крохотного помещения были могильщики, или, как их называли на местном диалекте, – копачи. Червон и Юрка являлись полной противоположностью друг другу, хотя в прошлой – докладбищенской – жизни оба были спортсменами. Высокий атлетичный Червон некогда был гордостью города. Одно время его имя – Виктор Червоненко, – принадлежало участнику Олимпийских игр, призёру чемпионата Европы, чемпиону страны по метанию диска, не сходило со страниц газет и экранов телевизоров. Но серьёзная травма перечеркнула все дальнейшие мечты и планы. Как-то незаметно короткая профессиональная деятельность чемпиона остановилась на последнем пункте из обоймы «спортинструктор-грузчик-могильщик». Выход обуревавшим его горьким чувствам был найден – он начал пить. Сперва крепко, а затем беспробудно. Жёсткое пьянство нанесло ощутимый удар по умственным способностям спортсмена, которыми он и раньше не блистал. Ничем не прикрытая его примитивность была очевидной. «Много в теле, ничего в голове», – буркнул как-то вслед Червону Калошин. Не отставал от него в пристрастии к рюмке и коллега по лопате. Юрка раньше был боксёром-легковесом. Причём неплохим боксёром. Худой, жилистый, злой; он мог в уличной потасовке управиться с двумя-тремя амбалами. В одной из таких драк Юрка сломал челюсть сыну местного высокопоставленного чиновника, что немедленно сказалось на его свободе: несмотря на усилия знакомых адвокатов, обвиняемый получил четыре года тюрьмы. Правда, через пару лет он вышел на свободу по амнистии, но дорога в спорт была для него закрыта.

Червон в это время уже работал на кладбище, и, когда Юрка вышел, он пригласил приятеля к себе в напарники. Работали они споро: физической силы им было не занимать; однако редкий день обходился без скандала. Почти любое слово, сказанное Червоном, вызывало у Юрки бурный протест. И наоборот: все инициативы Виктора бывший боксёр принимал в штыки. Друг друга они считали болванами и алкашами и заявляли об этом прямо и открыто. Иногда только вмешательство скульптора Калошина предотвращало потасовку между могильщиками. Впрочем, остывали они так же быстро, как и заводились. Оба понимали, что впереди их ждала та часть жизни, которая, по их мнению, будет относительно неплохой уже хотя бы потому, что сразу за кладбищем, в соседнем переулке у Митревны, не переставая гудел самогонный аппарат. Воздух в округе был наполнен сладковато-сивушным запахом, на который, словно шпанские мушки, слетались местные забулдыги. В том числе и кладбищенские работники.

Последнюю комнату в этом бараке занимал я. Мудрёная запись в моей трудовой книжке гласила, что её обладатель является «художником комбината ритуальных услуг». Круг моих обязанностей был прост, как и сама смерть: делать надписи на лентах траурных венков да устанавливать именные таблички с датами рождения и смерти на памятниках и крестах. Как-то раз, в дни особой занятости ваятель Калошин доверил мне невероятно сложную и ответственную, по его мнению, работу: на гранитной или даже мраморной плите керном выбить точечный портрет усопшего. Почти сутки я корпел над этой работой, и, по мнению родственников покойного, да и самого Виталия, портрет мне удался. С тех пор все подобные заказы постепенно переместились в мою мастерскую.

Работал я на погосте хоть и недавно, но уже привык к этим мало и плохо разговаривающим (кроме скульптора Калошина, разумеется, который был вполне дружен со словом) и расплывчато думающим людям. Они притягивали меня к себе, и мне с ними было спокойно и легко. Человек на самом деле прост: нет у него ни глубины, ни содержания, а есть только ежедневное бремя существования. Мы были заняты простым и важным делом, но всё же деятельность нашу, несмотря на безусловную необходимость, вряд ли можно было назвать созидательной.

Контора комбината располагалась в самом начале нового кладбища, и непосредственный наш начальник – инженер-нормировщик Копылов – появлялся в мастерских пару раз в день. С заметной на лице жадностью он быстрыми глазами осматривал помещения, пересчитывал заготовки обелисков, мраморные плиты, мешки с цементом и прочие материальные ценности. Иван Владимирович работу свою любил и в затхлом воздухе тлена чувствовал себя довольно уверенно. Более того, погребальная деятельность приносила ему существенный доход помимо зарплаты, ибо именно инженер давал разрешение на подзахоронение к родственникам на старой территории. Копылов также доставал где-то дешёвый камень, который проводил через бухгалтерию по завышенной цене. Жизнь, прожитая в непрерывной суете и заботах, наложила на его лицо отпечаток. Был он не по-чиновничьи смуглолиц и не по годам морщинист. Тёмно-серый твидовый костюм, который ежедневно носил Иван Владимирович, был бы ему к лицу, если б не слишком торопливая пружинистая походка. Усталый настороженный взгляд из-под крупных очков скоро скользил по предметам и людям, моментально не только давая увиденному оценку, но и назначая цену. Копылов был маленькой рыбёшкой в очень зарыбленном водоеме по имени Стикс. Бюрократично-иерархическая каменная лестница кладбищенского бизнеса уходила довольно высоко. Начальник, по общему мнению коллектива, был не очень хороший человек. Проще говоря, сукин сын. Главным достоинством своей жизни Иван Владимирович считал то обстоятельство, что он некогда организовывал захоронение мэра города. Несмотря на безупречную фамилию инженера Копылова, ходили слухи, что он еврей.

Иван Владимирович заглянул в глаза Белошапки и сморщил лицо. Достал из кармана сигареты, чиркнул спичкой. Пурпурный дымок нехотя потянулся к фанерному потолку мастерской. К своим подчинённым Копылов относился с тихим, но постоянным раздражением.

– Коля, ты меня знаешь: я цацкаться не буду. Живо у меня напишешь заявление, – инженер огляделся по сторонам. – А где Людмила?

– Здесь я, – жена плотника проворно сунула полиэтиленовый пакет за штабель досок. – Не пил он сегодня, Иван Владимирович, – она из-за спины пригрозила мужу кулаком.

– Ещё раз услышу запах, – Копылов обвёл взглядом подтянувшийся на шум коллектив, – хоть от кого… – не договорив бесполезную тираду, он махнул рукой. Неуверенность в себе Иван Владимирович прикрывал прищуренными глазами и напористой решительностью. – Все собрались?

– Владимырыч, ты дело говори, – Калошин присел на глыбу песчаника, – а свои ораторские способности дома тренировать будешь.

Он был единственным человеком в бригаде, который мог противоречить и даже дерзить инженеру. Некоторые махинации с камнями и изготовление памятников «мимо конторы» они проворачивали на пару. Кроме того, зная саркастичность суждений скульптора, Копылов избегал прямых замечаний в его адрес. Не послужила исключением и эта реплика Калошина: инженер пропустил колкость мимо ушей.

– Завтра с утра всем быть на местах, – он указал рукой на Юрку с Червоном. – Особенно это касается вас двоих.

Копылов сдвинул шляпу на затылок и вздохнул. Иван Владимирович, несмотря на свой рациональный ум и практическую находчивость, не блистал красноречием. Более того, его речь была невероятно косноязычна и порой даже непонятна. Он щедро сдабривал свои лингвистические конструкции жестами, мимикой и междометиями. Столь динамичная передача мысли, похоже, приносила свои плоды: передвигаться Копылов с некоторых пор стал на серебристом Nissan, гараж для которого находился в двухэтажном особняке в престижном районе города.

– И не приведи господь, кто из вас выпьет, – Иван Владимирович не поленился повторить свою угрозу. – Экс… Эксгимация у нас завтра состоится. Вот… – несколько торжественно донёс он основную причину завтрашней предполагаемой трезвости.

– Эксгумация, – поправил начальника Калошин.

– А это ещё что такое? – осмелел Белошапка и шёпотом спросил супругу: – Принесла?

Людмила дёрнула его за рукав, но утвердительно кивнула.