Вообще, обычно я любила их, а они ластились ко мне и мурлыкали, а вот собак… всегда побаивалась. Они огромные, с большими пастями, казались совершенно непредсказуемыми тварями. Даже мелкие шавки не вызывали у меня умиления: постоянно тряслись и вместо лая издавали жалкое тявканье. Хотя мне говорили, что собаке нельзя показывать страх, тогда она тебя не тронет, но что делать, если при одном виде издалека у меня начиналась паника? Даже не знала, когда это началось, может, именно тогда, когда я стала бегать к бабушке. Поговаривали, что жила тут какая-то женщина, у которой раньше было много собак: размером с медведя или с оленя, и все дикие, необузданные, только хозяйку свою слушались. И вот однажды она их распустила, и теперь они, мол, бродят по местности, периодически даже заглядывая в соседние деревни и посёлок. Враки это или нет, проверять не хотелось, но мандраж во всём теле чувствовался каждый раз, когда я проходила по тропинке через лес в сторону бабушкиного дома и обратно – в лагерь.

Почему-то сейчас мне особенно страшно об этом было вспоминать, а мысли о том, что ещё недавно я хотела снова туда сбегать, стали меня знобить изнутри, но уж очень я соскучилась по нашим вожатым и по директору. Они всегда очень по-доброму относились ко мне, да в принципе – к любым детям. Наверное, каждый ребёнок находил в них что-то, чего не хватало им в собственной семье, а друг другу мы являлись словно братьями и сёстрами. Очень дружные ребята попадались. Интересно, сейчас там такие же отдыхали?

Может, это всё сумасшедшая кошка была виновата в том, что мне стало не по себе от собственных же планов на ближайшие дни, но воспоминания постепенно успокаивали и окутывали душевной теплотой.

Перед тем, как лечь спать, я решила ещё раз взглянуть на свои рисунки. Когда направила на них фонарь, то чуть снова не выронила его из руки: вместо милых кроликов были изображены их изуродованные трупы с глубокими дырами вместо глаз, проеденные червями, а там, где я рисовала борщевик и бескрайние поля, картинка показывала, будто всё поросло непроходимой травой с густыми ветвистыми кустами, а среди них гулял табун лошадей, у которых по щекам текли чёрные слёзы.

Сон не отпускал меня долго. Навязчиво и нудно цеплялся за моё подсознание, не позволяя вынырнуть для того, чтобы сделать вдох. Казалось, что ещё немного – и я задохнусь под толщей мутной, вязкой, как смола, воды. Она обнимала меня со всех сторон, руки и ноги уставали пытаться делать малейшие движения. Будто я больше не вернусь в явь никогда, так и останусь на дне, и вместе со мной – лошади. Дряхлые, с чёрными слезами, скопившимися в одно единое целое – реку, но только не бурлящую, а спокойную. Мёртвую.

Я открыла глаза.

Голова гудела, а они неприятно покалывали. Я с трудом перевела тяжёлый взгляд на дверь, проверить, заперта ли, потому что в памяти начали всплывать отрывки из вчерашнего вечера, когда на меня напала кошка. Я резко села, гул постепенно пропал, а глазные яблоки вновь стали с лёгкостью меня слушаться. Меня заинтересовали мои рисунки: правда ли то, что вчера было на них изображено, или же это всё галлюцинации? Листы лежали на полу, перевёрнутые картинками вниз. Проморгавшись, я потянулась за ними и дрожащей: то ли от страха, то ли от предвкушения – рукой поднесла к себе, перевернув.

Всё выглядело именно так, как было нарисовано изначально. После чертыханий я скомкала бумагу, и та полетела в сторону. Может, мне всё приснилось? Ведь на руках не осталось ни ран, ни царапин от когтей кошки, а она драла кожу нещадно. Поднявшись с кровати, я подошла к шифоньеру, открыла дверцу и собралась посмотреть в зеркало, обычно висящее на ней с обратной стороны: не осталось ли на лице отметин, потому что голова побаливала от мест, куда блохастая впивалась. Но зеркала не было на месте. Наверное, разбилось и бабушка его выкинула; хранить дома осколки зеркала – плохая примета.

Вздохнув, я вновь собрала рюкзак и вышла из комнаты. Бабушки нигде не было, как и кошки; второй факт очень обрадовал. На столе стоял стакан с молоком, а рядом, на салфеточке, лежал ломоть вчерашнего вкуснейшего хлеба. Я схомячила по-быстрому завтрак и вышла во двор. Бабушку обнаружила там, в саду. Она усердно, травинка за травинкой, пропалывала грядки с морковью. Сорвав с яблони несколько плодов – чуть больше, чем обычно, – я приблизилась к бабуле и спросила про зеркало, но она ответила, что ей сейчас не до этого, и сказала, чтобы я не мешалась. Вот так, сначала родители гонят, потом какой-то мальчишка, кошка ещё эта, а теперь и бабушка!

Пожав плечами, я прошлась по саду, украдкой глядя в сторону сарая. Проверять кроликов мне как-то не хотелось – до сих пор внутри колебалось чувство тревожности, хоть мозгами было ясно, что во всём виноваты все эти местные сказочки.

Выйдя за калитку, я снова направилась к Лошадиной реке. Желание купаться в ней испарялось с каждым шагом, приближающим меня к травянистому берегу. Вновь послышался шум перекатывающихся шариков. Глаза пытались отыскать того мальчишку, но, мысленно стукнув себя по голове, я поняла, что глупо было надеяться, что он тут. Да и зачем он мне? Ведь мы, вроде как, поругались. Однако так одиноко – а порой и жутко – бродить по деревне одной, когда даже бабуля от меня отмахнулась.

Я присела на траву, рядом кинула рюкзак и устремила взгляд на речку. Она бурлила, будто торопилась куда-то, подгоняя мелкие камушки на берегу. Хотя время в деревне обычно тянулось переменчиво: то резко набирало ход, стоило произойти чему-то из ряда вон выходящему, то резко останавливалось, стоило рутине захватить тебя и пригреть под тёплым крылышком. В городе же всё всегда происходило быстро, иногда не успевала понять, какой сейчас день недели именно из-за этого, а тут… Тут неважно было, какой день, важно только, какое время суток, и то не всегда. Сейчас утро согревало солнечными лучами, вокруг меня кружили бабочки, и речка уже не казалась такой пугающей, какой она представлялась мне совсем недавно.

Но рисковать я не стала. Отдельные старые листочки кончились, поэтому, нашарив блокнот, достала его, перелистнула на чистую страничку и решила изобразить там бор, который своими пушистыми пиками ласкал вдалеке небо.

Стоило мне начать рисовать кучевые облака, как сзади послышался шорох. Я обернулась и увидела вчерашнего мальчишку. Почему-то мне захотелось улыбнуться, но, подавив желание, я только сильнее нахмурила брови и отвернулась обратно.

– Снова ты тут? Чего не купаешься? Всё тянет тебя к этой речке и тянет, будто она медовая, – сказал он язвительно, но, не дождавшись от меня никакой реакции, постоял ещё немного, укрывая меня от солнца своей тенью, затем вздохнул и плюхнулся рядом со мной, падая в итоге на спину. Я мельком глянула на него и снова принялась рисовать. Сейчас он выглядел лучше и, по крайней мере, на нём присутствовала одежда, пусть его заношенную футболку и старые спортивные штаны и сложно было назвать нормальной одеждой, но для местных детей это наверняка было обычным явлением, хотя я других детей тут больше и не видела никогда.

– Ну чего ты? – спросил как-то с волнением в голосе будто бы. – Обиделась, что ли? Вот, блин, – хмыкнул, – вам, девчонкам, лишь бы пообижаться.

Нашёлся знаток, смотрите-ка! Лежал тут весь такой из себя мачо.

– Ой, можно сказать, ты так часто с девчонками общаешься, – улыбнулась я. – В школу-то хоть ходишь? – со скептическим взглядом повернулась к нему, а мальчишка с прищуром смотрел на меня, словно оценивал, какое у меня настроение, затем дёрнул бровями и посмотрел на небо, как только солнце скрылось за облаками.

– Хожу иногда, – повёл плечом, – ну так, когда уроки сделаю. А если не сделаю, то не хожу, чтобы двойки не получать, – усмехнулся. – Потом у кого-нибудь переписываю.

Ну хоть учился с горем пополам. Наверняка в в школу в посёлок ходил, вот и лень ему было на уроки каждый раз выбираться, путь-то не близкий, примерно как до лагеря, только в другую сторону, но там хотя бы по дороге, не то что мне приходилось преодолевать почти весь путь по еле заметной протоптанной тропинке, а порой и вовсе без неё.