Я ничего не могла поделать – мои щеки вспыхнули.

Он засмеялся.

– Ха, кажется, я смутил бедную девочку.

Я достала градусник изо рта Жан-Люка, не смотря ему в глаза. Мои руки дрожали, пока я проверяла температуру.

– Ну?

Бош снова развалился на стуле.

– Может он выписываться?

– Тридцать семь градусов. – Я пыталась звучать убедительно. – Небольшая лихорадка, но он в порядке.

– Небольшая лихорадка? – Бош громко засмеялся. – Уверен, вы можете с ней справиться, сестра.

Как же ему было смешно, чертовому бошу. Я должна была взять ситуацию в свои руки. Я повернулась к Жан-Люку, на этот раз посмотрела ему прямо в глаза и сказала четко и спокойно:

– Когда вы оденетесь, я принесу вам бумаги на подпись.

Потом взглянула на боша:

– До свидания, месье.

– О, не спешите из-за меня. Я все равно ухожу.

Он повернулся к Жан-Люку.

– Еще один такой проступок, и мы можем засомневаться в твоих способностях.

Он сделал паузу.

– Ты бы этого очень не хотел.

Он резко встал и отсалютовал. Нам пришлось ответить ему, все-таки мы были в немецком госпитале. Он зашагал прочь. Стук его подкованных сапог эхом отдавался в коридоре.

Как только он скрылся из виду, Жан-Люк откинулся на подушку.

– Спасибо, Господи, за это. Он хотел расспросить меня по поводу несчастного случая.

Он замолчал и посмотрел на меня так, будто хочет сказать что-то еще.

– Мне кажется, ты только что спасла меня, Шарлотта.

Париж, 22 апреля 1944 года

Мы договорились встретиться в шесть вечера в следующую субботу. Я не могла уснуть всю ночь, меня переполняли радость и волнение, и я ворочалась несколько часов. В субботу от нетерпения у меня крутило живот, и я почти ничего не съела. Папа объяснил отсутствие аппетита женскими проблемами, хотя у меня их и нет, и охотно доел мою еду.

Я не знала, что мне надеть. Мне нужна была одежда, которая не заставляла бы меня выглядеть как девочка-переросток, поэтому, когда в субботу утром мама ушла за пайком, я отправилась на охоту в ее гардеробную. Там я нашла твидовую юбку и пару старых черных кожаных туфель, подошвы которых были теперь тоньше бумаги, а каблуки полностью стерлись с одной стороны. Я запихала внутрь кусочки картона, надеясь, что не буду чувствовать сквозь них каждый камешек. Затем с помощью булавок набила картон в стертые каблуки и покрасила их черным цветом. Не сказать, чтобы результат меня полностью удовлетворял, но снаружи они выглядели неплохо.

Днем я сосредоточилась на себе. Взяла кусочек мыла, который припрятала ранее, и помыла волосы, добавив чайную ложку уксуса в ведро с холодной водой перед тем, как ополоснуть их – для дополнительного блеска. Потом взяла красную краску из моего школьного набора, чтобы накрасить губы, закрепив ее капелькой утиного жира, который нашла на кухне. Без десяти шесть я была готова к выходу. К счастью, папы не было дома. Дома была только мама, она натирала что-то на газете на кухонном столе.

– Мама, я ухожу в гости к Матильде.

Она обернулась. Я почувствовала, что краснею. Знала, она заметит, как я постаралась над своей внешностью.

– Ты знаешь, не люблю, когда ты ходишь по улице в темноте. Я думаю, что могу тебя проводить.

– Нет. – Я сделала глубокий вдох. – Мама, мне уже восемнадцать лет, она живет всего в двух улицах отсюда. Я могу сама туда дойти.

– Это разве не моя юбка?

Мои щеки загорелись еще сильнее.

– Но мама, мои юбки теперь мне слишком коротки, они все выше колена. Мне стыдно ходить в них перед всеми этими солдатами на улице.

– Хм, я как раз собиралась переделать ее. В ней слишком много ткани. И выглядит она вычурно, к тому же она вышла из моды.

Она фыркнула, а я задумалась, что хуже – выйти из моды или выглядеть вычурно.

– Что это у тебя на губах? Ты их накрасила! Что подумают об этом солдаты? Пойди и смой это.

Мои щеки стали пунцово-красными, но я не могла не защититься:

– Мне просто хочется хоть раз выглядеть хорошо.

– Ты уверена, что идешь к Матильде? Кто еще там будет?

– Никто, только Матильда и Агнес.

Я выбежала из кухни, чтобы взять свое пальто прежде, чем она задаст еще какой-нибудь вопрос. Не стоило мне тратить столько времени на приготовления. Теперь я только привлеку к себе ненужное внимание.

Я будто проваливаюсь в нору, как Алиса в Стране чудес, слишком любопытная и восторженная, чтобы остановиться. Все мои мысли были заняты им. Все остальное блекло на его фоне; лишения, солдаты повсюду, все это больше ничего не значило. Пока у меня есть Жан-Люк, остальное не важно. С ним я готова победить свои страхи и тревоги. Я пойду против воли родителей и скажу им, что не могу больше работать в госпитале бошей. Вместе мы найдем силу друг в друге. Я не могла дождаться, чтобы снова его увидеть. Каждое слово, которое он произнес в госпитале, отпечаталось в моей памяти, будто он оставлял следы в моем сознании. Следы, которые невозможно стереть.

Я шла по улице Монторгей и с грустью вспоминала, как она выглядела до того, как пришли боши. Когда-то здесь стояли цветные палатки с едой, запахи горячего хлеба и жареной курицы наполняли воздух, а мужчины в беретах сидели на верандах кафе, курили сигары и обсуждали политику, пока их жены сражались за лучшие куски мяса и самые свежие фрукты и овощи.

Теперь вместо запаха хлеба по булыжной мостовой разносился спертый кислый запах пота – так пахнет страх. Звуки тоже изменились. Стук подкованных сапог отмечал прошедшее время, а когда гулкий топот утихал, улицу наполняла мертвая тишина.

Мне нравилось стоять около кондитерской «Шторер» и притворяться что я вернулась во времена, когда витрины были заставлены свежеиспеченными булочками с шоколадом, улитками с карамелью и воздушными круассанами. Я притворялась, что вдыхаю запах теплого шоколада и выпечки. Моя мама называла это разглядыванием витрин. Но если ты разглядываешь витрины, чтобы притвориться, будто ходишь за покупками, то что значит притворяться, что ты разглядываешь витрины?

Притворяться, что притворяешься. Вот чем мы все теперь занимались. Никто не знал, кому на самом деле можно доверять. Я вглядывалась в витрину кондитерской и старалась дышать ровнее и спокойнее. Мой живот громко урчал, но я не чувствовала голода, только радость, что снова его увижу.

И вот появился он и произнес мое имя:

– Шарлотта.

Он был таким красивым в своем длинном шерстяном пальто и отполированных туфлях.

– Bonjour! – Мои слова прозвучали сухо и строго, и я поняла, что не могу произнести вслух его имя.

Он поцеловал меня в одну щеку, затем в другую. Это был не один из тех поцелуев в воздухе, которыми люди обмениваются из вежливости. Я почувствовала его губы на своей коже, и сквозь меня пробежал электрический разряд.

– Прогуляемся? – Он улыбнулся.

Я почувствовала, как и мои губы сами по себе расплываются в широкой улыбке. Слова застряли у меня в горле, и мне оставалось только утвердительно кивнуть в ответ.

Он шел с тростью, а я шла рядом с ним. У него неплохо получалось для человека, который сломал ногу всего три недели назад. Он взял меня за руку. На фоне его маленькой изувеченной руки моя казалась огромной и нелепой, но я обхватила пальцами его пальцы, восхищаясь тем, что он держится так, будто у него самая обычная рука.

Он не чувствовал себя неполноценным, и это делало его сильным.

– Может, прогуляемся до Пон-Нёф?

Я кивнула:

– Oui.

– Как твои дела?

– Я скучала по тебе, – вырвалось у меня.

– Я тоже по тебе скучал. Не мог перестать о тебе думать.

Мое сердце забилось чаще, и я сжала его руку.

Вдруг несколько солдат с другой стороны улицы перешли дорогу и направились к нам. Я напряглась.

– Документы! – рявкнул тот, что повыше.

Жан-Люк оперся на трость одной рукой, расстегнул свое длинное пальто другой и достал документы из внутреннего кармана. Солдат вырвал бумаги у него из рук.