Нога! Что случилось с его ногой? Он попытался привстать, чтобы посмотреть на ногу.

– Nein! Нет! – Рука толкнула его обратно на кровать.

Он был на какой-то штуке на колесах. Чувствовал, как его куда-то везут. Он положил голову обратно на подушку и стал смотреть на белый потолок, пытаясь заглушить боль. Смесь из стонов, разговоров и криков, даже отдельных смешков. Иногда ему удавалось уловить целую фразу на французском, потом ее прерывал немецкий и он снова терялся. Где он, черт возьми, находился?

Пока его куда-то везли, он смотрел по сторонам своим затуманенным взглядом. Ему удалось различить ряды белых коек. Слава богу! Должно быть, он в госпитале!

Его не допрашивали. Его лечили.

Боль начала отступать. Голова закружилась. Он позволил себе провалиться в забытье.

Проснувшись, он почувствовал слабость, щека и нога все еще пульсировали от боли. Он поднес руку к лицу и почувствовал, что оно забинтовано. Боже, что он сотворил с собой?

Его живот громко заурчал. Он попытался вспомнить, когда ел в последний раз. Он поднялся в полулежачее положение и посмотрел вокруг. Медсестры в белой форме суетливо перемещались туда-сюда по центральному проходу с термометрами в руках.

– Wilkommen, – услышал он немецкую речь с кровати рядом с ним.

Он повернулся и посмотрел на говорящего,

– Bonjour.

– Ты француз. Как тебя зовут?

– Бошам.

– И что же с тобой стряслось?

– Несчастный случай на железной дороге.

– Ну, теперь ты сможешь показать своим детям чудесный шрам.

– У меня нет детей.

Бош засмеялся.

– Я имел в виду будущих детей. Кстати, я солдат Кляйнхарт. Рад знакомству. Получил пулю в ногу – стреляли два чокнутых террориста.

– Мне жаль. – Что еще я мог ответить?

– Ничего. Их уже поймали и с ними разобрались.

Жан-Люк закрыл глаза, пытаясь отогнать от себя образ двух мужчин, которых пытают. Он не мог выдержать еще больше боли.

Он открыл глаза. Кляйнхарт выжидающе на него смотрел. Он должен был что-то ответить. Неподходящий момент, чтобы строить из себя героя.

– Да, их следует проучить.

– Точно, – Кляйнхарт откинулся обратно на подушку, – страх всегда работает. Удивительно, как быстро люди учатся, если учить их с помощью страха.

Одно это слово заставило внутренности Жан-Люка сжаться. Он постарался не думать о том, что они могут с ним сделать, и просто не мог не посмотреть на свои ноги, чтобы убедиться, что они все еще на месте.

Пришла медсестра, в руке она встряхивала термометр.

– Guten Morgen, Krankenschwester, – улыбнулся ей бош.

– Доброе утро, месье.

Затем она повернулась к Жан-Люку и посмотрела на него своими теплыми глазами шоколадно-коричневого цвета.

– Месье, откройте, пожалуйста, рот.

Он послушно сделал то, о чем его попросили, рассматривая ее, пока она ставила ему градусник под язык. Он почувствовал, как растянулся порез на его щеке, будто он мог снова раскрыться. Жан-Люк сжал губы вокруг стеклянного корпуса градусника, пытаясь выровнять дыхание, и изучал медсестру. Она выглядела очень молодо, ее гладкая светлая кожа была безупречна и напомнила ему чистый холст.

– Где я?

Он попытался установить с ней зрительный контакт, но та внимательно смотрела на градусник.

Неожиданно девушка посмотрела прямо на него, сверкнув своими темными глазами.

– В госпитале Божон.

Она говорила тихо, почти шептала, как будто хотела, чтобы ее слышал только он.

– В госпитале Божон?

– Это немецкий госпиталь.

Его сердце забилось чаще, пульс гулом отдавался в ушах. Ну конечно! Вот почему они все говорили по-немецки. Но зачем его отправили в немецкий госпиталь? Он окинул взглядом палату, отмечая, как здорово подсуетились боши: все вокруг было такое накрахмаленное и белоснежное. Видимо, он был в надежных руках. Но почему ему не дали какое-нибудь обезболивающее, прежде чем зашивать его рану? Это потому, что он француз? Или потому, что они подозревали его в чем-то?

Наверняка, если бы они догадались, что он пытался устроить диверсию на железной дороге, они бы послали его в государственный госпиталь или прямиком на допрос. Значит, они не подозревали. Они не могли. Но что случилось с его ногой?

Медсестра заправляла края простыни под матрас. Он ждал, пока она закончит, и когда она повернулась снова к нему, спросил:

– А вы знаете, что… что случилось с моей ногой?

Она молча взяла историю болезни, которая, видимо, висела на изножье кровати. Она посмотрела в нее и нахмурилась.

– Мне жаль, но я не знаю. Тут все на немецком…

– Дай-ка мне взглянуть, – громко вмешался бош с соседней кровати.

Не поворачиваясь к нему, она передала ему историю болезни.

– Перелом бедра. – Бош замолчал. – Тебя что, поезд сбил?

– Нет. – У Жан-Люка снова закружилась голова. – Часть железнодорожных путей отошла, и я попал под нее.

– Ты работаешь на железной дороге?

– Да, сэр.

– Ну, будь осторожнее в следующий раз.

Жан-Люк кивнул и повернулся к медсестре. Он понял, что та собирается уходить, но ее присутствие успокаивало его. Она хотя бы была француженкой.

– Сколько я пробуду здесь, сестра? – Он попытался улыбнуться, но было слишком больно.

– Я не знаю. Вам нужно спросить это у доктора.

И она ушла, оставив его наедине с бошем.

Париж, 4 апреля 1944 года

Как будто мне не хватало комендантского часа, установленного бошами, и мои родители установили свой. Я должна была возвращаться домой к восьми, хотя в свои восемнадцать лет я мечтала выходить вечерами в кафе или на танцы на один из секретных балов, о которых все взволнованно шептались. Я могла развлекаться только по пятничным вечерам, когда мне разрешали пригласить парочку друзей. Мама позволяла нам собираться в библиотеке, она была намного уютнее гостиной, в которой стояли жесткие кушетки эпохи Людовика Шестнадцатого. В библиотеке же была мебель, привезенная из нашего загородного дома, – из потертой мягкой кожи. Нам нравилось развалиться в ней и притворяться, что мы курим и что мы такие декаденты, когда на самом деле мы всего лишь жевали твердые лакричные палочки и пили чай, который мама заказала из Англии еще до войны.

– Ты знаешь, что Марк уехал? – Агнес облизывала свою лакричную палочку, искоса поглядывая на меня.

– Но он ведь католик! – Мое сердце забилось чаще. Они не могли его забрать.

– Нет, глупенькая. Он присоединился к Маки.

– Нет!

– Он что, не приходил попрощаться с тобой?

Мне нравился Марк, и Агнес знала это. Я покачала головой. Они обе смотрели на меня с жалостью.

– Не переживай, – сказала Матильда, – он ни с кем не попрощался. Мы узнали это только благодаря тому, что его мама встретила мою маму в очереди за пайком. Она очень расстроена, конечно. Боши убьют его, если найдут.

Я не понимала, как она может говорить о таких вещах таким будничным тоном.

– Ну, он хотя бы что-то делает. – Я замолчала, собираясь с мыслями. – Разве вам не хочется что-нибудь сделать?

Я переводила взгляд с одной на другую, но они смотрели на меня с каменными лицами

– Это слишком опасно, – наконец выдавила Агнес. – Я не стану бежать в горы, чтобы присоединиться к Маки. Они живут как дикари, спят на улице. Можете себе представить?

– Но они хотя бы пытаются, не так ли? Они делают все что могут. – Мне хотелось защитить их.

– Думаю, они очень храбрые, – добавила Матильда. – Я бы так не смогла. От меня не было бы никакой пользы – я бы сдала все их секреты за секунду, если бы меня арестовали.

Она поежилась.

– Боши творят с ними ужасные вещи, если им удается их поймать.

– Представь, что тебе пришлось бы нести секретное послание. Я бы с ума сошла от нервов, – тихо произнесла Агнес.

Я выдохнула.

– Я тоже. Но если хотите знать, я бы попробовала.