И вдруг возникло желание насолить тем, кто волею случая вознёсся над ней, простой труженицей. А насолить она может вот как. Самым наипростейшим образом. «Возьму-ка я и слиняю – назло всем – в законный отпуск!»
С отпусками в валяльне всегда была напряжёнка: рабочих рук не хватало, заслуженный отдых приходилось выпрашивать чуть ли не на коленках. Вот и с Надеждой Николаевной вышла та же заморочка.
– Ну ты, Николаевна! – только и нашёлся вначале что сказать самый главный по части отпусков, замнач по производству. – Вроде как мы с тобой так не уговаривались. Дай хоть нам этот квартал добить. А там, так уж и быть… Коли тебе так приспичило.
До конца квартала оставался почти целый месяц. Да и «так уж и быть» совсем не обнадёживало.
– Не, мне прямо сейчас надо.
– Да что с тобой вдруг такое стряслось?.. – занервничало начальство. – Ну мужа похоронила. Это мы очень даже хорошо понимаем. Сочувствую тебе! Все сочувствуют. Так горе-то лучше всего как раз работой и пересиливается. Всё лучше, чем сидеть сложа руки да плевать в потолок.
– Я сидеть сложа руки не стану.
– А чего собираешься делать?
Говоря по правде, Надежда Николаевна и сама пока этого не представляла. Однако в ней жила убеждённость, что занятие себе какое-то она обязательно найдёт.
– Дайте мне передохнуть, Семён Ильич… Я же у вас никогда за так ничего не просила. Верно?
– Верно, верно – вздохнув, согласился замнач. – Ты у нас всегда была безотказная. Ладно! Режешь ты нас без ножа, но раз на тебя такая охота напала… Давай, где там твоя бумажка? Так уж и быть – подмахну.
Этот день как был с утра пасмурным, таким и оставался. Но стоило лишь Надежде Николаевне выйти за воротца с зажатой в руке заветной разрешительной бумажкой («Отпускаю!»), солнце одним своим боком выглянуло из-за облаков. «Ну-ну, – как будто говорило оно довольной отпускнице, – посмотрим, что у тебя из твоего отпуска получится… Куда, интересно, и на что ты его потратишь?»
«Да уж потрачу, не переживай так за меня!» – ещё до того, как его закрыло набежавшее облако, успела подумать она.
3
Домой намеренно возвращалась не спеша. Уж и запамятовала, когда в последний раз шла вот так, едва переставляя ногу за ногу. Да и было ли когда-нибудь в её жизни такое? Вечно куда-то торопилась, едва успевала, даже по сторонам остерегалась смотреть, чтобы не тратить время на пустяки. На этот раз Надежда Николаевна заставила себя чуточку свернуть с привычного пути. Праздно прогулялась по Верхнему бульвару, села на только что оставленную парочкой молодых скамеечку на берегу Волги.
Почти прямо перед нею, на другом берегу, высвечивалась под лучом уже заходящего солнца наполовину укрытая строительными лесами маковка охотинской церкви, той, где когда-то венчались молодые Надя и Павел. Пока смотрела на маковку, в поле её зрения показался белоснежный теплоход и до слуха донеслась беззаботная музыка. Отсюда, где она сидела, пассажиры представлялись крохотными муравьишками и вели себя как муравьи: часть их двигалась в одном направлении, часть – в другом. Надежда Николаевна всю жизнь провела на Волге, но на теплоходе до сих ни разу не проехалась. Такое могли себе позволить только те, кто жил в каком-нибудь большом городе или у кого были лишние деньги. Пассажиры с этих теплоходов величались почтительно – «туристами». Прежде они были исключительно её соотечественниками, но в последние годы всё чаще попадались иностранцы. У них уже существовало другое, более почтительное именование – «интуристы». Во время стоянки – ну до чего ж любопытные! – гости успевали сойти на берег, заглянуть на базар. Чаще просто присматривались, щёлкали фотоаппаратами, приценивались на ломаном русском, редко что-то покупали из местных продуктов. Как какую-нибудь диковинку.
«Прогуляюсь-ка я завтра с утречка к себе в деревню, – подумала, провожая глазами теплоход, Надежда Николаевна. – Давненько там не гостила».
В отчем доме давно хозяйничала её младшая сестра Ольга. Брат перебрался на постоянное жительство в Рыбинск. Сестра работала учётчицей в леспромхозе и вроде была при муже. «Вроде» потому, что тот приехал из Приднестровья и никак не мог определиться, где ему живётся не так горько. Видимо, его не устраивало ни там, ни здесь, потому что он постоянно мотался из одного края страны в другой. Когда в Москве вроде бы установилась новая власть, а Советскому Союзу пришёл карачун (новость эту Надежда Николаевна подслушала у других людей, поскольку на себе никаких перемен не ощущала), Ольгин муж и вовсе застрял в Тирасполе и не появлялся в Сосновцах порядка полутора лет. Ольге он отписывал, что у них там начинается какая-то «заварушка».
От незадачливого мужа у сестры была одна дочка Света. Она уже окончила школу, пристроилась на работу поваром в столовую при доме отдыха от Мосэнерго в Охотино, а прошлым летом приглянулась какому-то гостю-москвичу, всё это время переписывалась с ним, и сохранялась надежда, что он рано или поздно позовёт её к себе.
Во время приезда Надежды Николаевны родная изба пустовала: Ольга с племянницей были на работе, но её это не смутило, она хорошо знала, где хранится ключ от двери. Благополучно открыла дверь, вошла в дом. Не могло не броситься в глаза, как всё не только обветшало, но и потеряло прежний стройный порядок. В огромном цинковом тазике ворохи нестираного белья, разбросанные по полу картофельные очистки, надоедливые, снующие туда-сюда огромные, отъевшиеся мухи. Сестра никогда не отличалась любовью к чистоте; всё, что она ни делала, носило на себе отпечаток «абы-кабы». В кого такая пошла? Непонятно. И мать и отец были опрятными. Вот и Надежда Николаевна не терпела грязь, при виде любой лежащей не на месте вещи, тряпки (даже если это был не её дом) возникало острое желание вмешаться, поправить. То же случилось с ней и сейчас. Стоило только оглянуться вокруг, подумать: «Мать честная!» – сразу зачесались руки. Быстренько переоделась, взяла метлу и тряпку в руки.
Часа через два, удовлетворённая тем, что сделала, она уселась на скамье перед широко открытым оконным ставнем. Ходики на стене показывали почти четверть второго. Времени до того, как вернутся хозяева, было более чем достаточно. Чем бы заняться? Посидела, подумала. «А подымусь-ка я на потолок… Там ведь, поди, вообще чёрт ногу сломит!»
Верно. Опасения Надежды Николаевны сбылись вполне: на потолке образовалась самая настоящая свалка. Чего тут только нет! Старая кровать, на которой, вероятнее всего, была когда-то зачата сама Надежда, даже её колыбелька; тут же порванные гужи, вожжи, чересседельник. Всё густо пропитано ещё не выветрившимся лошадиным потом. Пыльные, в кляксах школьные учебники, тетрадки, дневники. Прялка, которой пользовалась ещё их давно умершая бабушка. Пожранные жучком старые оконные ставни. Побелённые въевшейся за множество трудовых лет мукой жернова.
Надежда Николаевна настолько увлеклась всем этим старьём, воспоминания так нахлынули на неё, что она не заметила, как пролетело время. Опомнилась, лишь когда услышала, как стукнула дверь на крылечке. И поспешила к лесенке.
Уже на ходу заметила на соломе какой-то предмет. Наклонилась, взяла в руку. Глиняная жар-птица! Свистулька. Нанесённые когда-то краски поблёкли, местами осыпались. Кончик хвоста отломан. И всё-таки ещё живая! Надежда Николаевна дунула в отверстие, и жар-птица охотно откликнулась – как будто просвистела в ответ: «Привет!»
– Кто там? – послышался сестрин голосок. – Кого туда чёрт занёс?..
– Да это я, не бойся! – Надежда Николаевна уже спускалась ненадёжной лесенкой.
– Ой! – обрадовалась Ольга. – А то я подумала, какой-нибудь ворюга забрался!
Благополучно одолев спуск, Надежда Николаевна подошла к рукомойнику, смыла с находки накопившуюся пыль-грязь. Жар-птица, как будто в благодарность за это, словно окончательно взбодрилась, ожила, и нанесённая на неё когда-то глазурь воссияла с новой, первозданной силой.
– Откуда это у тебя? – поинтересовалась сестра.