«Мама насыпала, знает, что я тыквенные зерна люблю». Мать Никитки Лапушка Груня в это время на огороде возилась, около солнечной стены двора вскапывала грядки под лук и огурцы. С самого раннего утра она была в не настроении. Сон ей страшный приснился ночью. Будто бы на ее глазах во дворе откуда-то сверху на шею Никитки змея упала, здоровенная такая гадюка, длинная с прозеленью. Чешуя на ней так и вспыхнула в лучах утреннего солнца. Ошарашенная увиденным, Груня бросилась на защиту сына, и ухватилась обеими руками за холодную как лед голову гадюки и стала, что есть силы ее душить. Но руки почему-то не слушались, не сжимались, точно это были не ее руки. Казалось, что еще мгновение и жало змеи вонзиться в шею Никитки. Груня заорала блажью и от собственного крика проснулась. Сердце у матери колотилось в груди, на лбу выступила испарина.

–Господи! – крестясь, запричитала, дрожа всем телом от испуга, к чему бы это? Что это за напасть ожидает моего сыночка Владычица, спаси и сохрани.

Груне хотелось бросить работу, взойти к сыну на крыльцо и покалякать с ним, про сон рассказать, разгадать его, своими мыслями поделиться. Давно уже она по душам с сыном не разговаривала. Но в этот тихий вечер она решила не тревожить сына страшным сном.

Мало ли что может взбрести в голову во сне. Никита-то нынче сердешный на пахоте-то умаялся, пусть отдохнет, воздухом подышит, семечками побалуется. Тыквенные зерна полезны, глистов из живота изгоняют.

«Господи! Пресвятая мать Богородица, дева Мария, жалко мне недоросля, сил нет как, одного в поле отпускать. Молод он еще, землю пахать. Она ведь не вешанная. Надорваться отрок может. А дед Родион все одно твердит, ничего, мол, ему не сделается. Сила в нем немеренная. И правда, отрок еще, а ростом и силищей деда догоняет. И сплеча косая сажень. Дедова обувь ему мала Деревенские мужики диву даются, глядя, как он с тяжестями управляются. Господи, только бы не сглазили. Пресвятая Богородица, никто его в поле не посылает, сам по своей охоте едет пахать. И получается у него. Глядела я как он с сохой и лошадью управляется не хуже мужика. Сноровистый он и прилежный. Охоч отрок до работы – прямо беда, удержу, нет. И поперек ему не говори. Дома одного тоже оставлять нельзя. От нечего делать, мечом неприподьемным балуется, обрушится еще. А то, шельмец удумает с рысаками наперегонки бегать. И откуда в ребенке столько живности? Вровень с рысаками пострел бежит и норовит еще оторваться от них, откуда столько горячности и силы, точно у него два сердца. А ночами читает запоем, свечей не напасусь. Читает все подряд: жития про святых, про своих предков, Евангелие, псалтыри. Попом хочет он стать. Да я не против – пусть читает, только бы не свихнулся. Плохо ли, если отрок грамотным станет, как отец его. В роду Босых все мужики были грамотеи, священные книги переписывали, сами молитвы сочиняли, былины.

Господи, большие дети, большие заботы. Никитке-то моему в конце этого месяца только еще пятнадцать исполниться, а по телосложению уже женихом смотрится, девки, да и молодухи-солдатки на него заглядываются, норовят бесстыдницы в избу ко мне зайтить, чтобы значит, с Никиткой словом перекинуться, на речку позвать купаться. Я гоню их, не пущаю. Эти, шалые, недоросля развратить могут.

Господи, слава тебе, растет он у меня совестливый, набожный и послушливый. Но я все равно зорко приглядываю за ним, а то ненароком сорвется и начнет без разбора девкам и молодым бабам подолы задирать, долго ли до греха? А блудить начнет, не дай Бог, неуправляемый будет. Попадет еще, какая-нибудь, Господи и пропадет отрок… Господи, вразуми, спаси и помилуй моего сыночка, единственного наследника и продолжателя древнего богатырского рода Босых. Аминь».

Огромное малиновое солнце коснулось вершин далекого синего леса, и когда оно зашло за горизонт, начался массовый лет майских жуков. Никита налету жука поймал, стал с интересом разглядывать его. Его заинтересовали крылья жука. Сверху у него были крылья жесткие с металлическим оттенком, как и весь он, сам, а под ними вторая пара крыльев – синие, нежные лепесточки.

«Жук, как в доспехах, грузный, а летает. Чудно. Может и человек научиться летать. Ведь все так просто: надел на себя легкие крылья, прикрылся жесткими и полетел…»

Никита от своей детской мечты рассмеялся. И тут до него донесся звон колокольчика на окраине села. Он повернул голову и увидел на пологом спуске Лысой горы мчавшуюся во весь опор карету с кучером на облучке, который, задрав руки вверх, правил двумя вороными рысаками с белыми звездочками на лбу. За экипажем клубилась облаком пыль.

Вот карета выскочила на центральную улицу Сосновки и вдруг остановилась напротив Никитки. Разгоряченные кони заржали, продолжали топтаться на месте, прядать ушами, из-под их удил на землю срывалась клочьями пена.

Открылась дверка, из кареты спустилась по крутым ступенькам юная барышня-подросток с большими зелеными глазами, одетая по-городскому, как дочь воеводы или чиновника, не ниже рангом. Удерживая рукой разноцветную широкополую шляпу с пером, она глянула на сидящего, на крыльце Никитку снизу вверх, мило улыбнулась и поздоровалась:

–Здрасте, дяденька! Скажите мне, пожалуйста, где Васятка Чирков живет, сын Авдотьи Чирковой.

Никитка усмехнулся, спустился с крыльца и, приблизившись к юной незнакомке, сердито сказал:

–Какой я тебе дяденька? Глаза разуй, тетенька!

Девчонка оторопела и с удивлением стала разглядывать стоявшего перед ней рослого босоногого молодца с могучей шеей, с широкой грудью, с узкой талией и длинными, рослыми ногами, на которых красовались застарелые цыпки, царапины и на мозолистых ступнях длинные ногти. То был мужик – не мужик, отрок – не отрок, а детина, с моложавым лицом, с синими лучистыми глазами и румяными щеками. Тут-то Огашку-Сироту и осенило:

«Так это же Никитка Босой, тот самый юный богатырь, а вернее «золотой» жених, про которого мне говорила на свиданке в остроге мать-тюремщица. Вот значит ты, какой медведь, мой суженый, в такого не грех и влюбиться. Утонула я в синеве твоих глаз. Хорош, ничего не скажешь, только надо попытать. Может ты дурак набитый?»

Пауза затягивалась.

Никитка от пронзительного взгляда юной особы засмущался, стал волосы на голове приглаживать, синюю рубаху-косоворотку поправлять, шмыгнул носом и утерся рукавом.

«Чего это она на меня уставилась тяжелым взглядом, точно ведьма? Сглазит еще. Ездят тут всякие».

Наконец-то незнакомка улыбнулась и представилась:

–Издалека я, из Самары, Огашкой-Сиротой меня в крепости зовут. А ты, юный богатырь, значит Никитка – сын лапушки Груни Босой. Дед твой Родион Большой. Все я о вас знаю. Ворожея я.

Никитка нахмурился, глянул на девчонку из подлобья и дерзко ответил:

–Для своих, я Никитка, а для чужих я уже вырос!

И вообще, проваливай от двора. С ворожеей мне не о чем разговаривать. Ехай к своему Васятке Плешивому. Так по-уличному зовут у нас сына Авдотьи Непутевой. Около церкви он живет, там за поворотом. Избу его узнаешь по худой крыше, проваливай, говорю!

–Прости добрый молодец, буду звать тебя Никитой. Не очень-то ты ласковый. А мне про сосновского юного богатыря говорили много хорошего. Жить я приехала в Сосновку. Теперь часто встречаться будем. Может и подружимся, любовь закрутим. Чем черт не шутит. А то ворожить научу. Веришь в судьбу?

–В судьбу верю, но ворожбы не признаю. Грех ворожить. Что на роду написано, то и сбудется. Много вас гадалок развелось. Работать лень, вот и морочите людям головы.

–Вот ты, какой шибко грамотный, как поп знаешь, что грешно, а что нет. Может, попом хочешь стать?

–А что? Буду!

–Не станешь ты попом. Служивым будешь. Молодому царю нужны вот такие громилы, как ты. Скоро, очень скоро загремишь в солдаты. Попомни мои слова.

Никитка рассмеялся.

–Молод я еще. В пятнадцать лет в солдаты не берут.

–Когда будешь царю нужен, тогда он тебя и заберет для потешных игр.

Никитке надоело бестолковый разговор вести с ворожеей, и он взял девчонку за плечи, подтолкнул к карете.