– Я не имел намерения огульно назвать всех женщин шлюхами! – попытался возразить, несколько смутившись, Дон Жуан. – Я хотел лишь оправдать великие чары любви и наслаждения ею, заклейменные, – он сделал паузу, оглянувшись и посмотрев на строгие лица Азраила и Гавриила, – Всевышним и столпами веры! Однако же грех есть грех, каноны веры запрещают и прелюбо…

– Достаточно! – бесцеремонно оборвал его Гавриил. – Вы, милый мой развратник, пытаетесь прикрыться верою и законом Божьим, как бы каясь? Отпущение грехов, раскаяние волка в овечьей шкуре! И ничего по делу! Как можно соблазнять чужих жен, ведь вы произносите: «Перед Богом и людьми клянусь хранить верность этой женщине!» Во-он!

Дон Жуан, как был с открытым ртом, так и исчез вслед за Калигулой, не оставив даже следа.

– Ты заметил, мужчины менее убедительны, – язвительно усмехаясь, Азраил наблюдал за своим собеседником, который продолжал пожирать глазами Мессалину, стоящую в передних рядах.

Впрочем, та, опытная в таких делах, сама давно заметила взгляд Архангела и теперь открыто изредка бросала ответные молнии из своих зеленых глаз…

«А мальчишка-то запал на рыжую! – смеясь про себя, отметил Азраил. – Да уж эта особа кого хочешь соблазнит…»

Тем временем разгоряченная дебатами дамочка, зажав в кулаке невесть откуда взявшийся инкрустированный перламутром веер, гневно продолжала:

– Шлюхи!!! Мы для них всегда шлюхи, легкодоступные, развратные, думающие только о порочных наслаждениях и греховных связях! А ежели какая из нас и отличается истинным целомудрием, они говорят, что она сумасшедшая или же порочна внутри и сохраняет под личиной монашеской стыдливости самые бесстыдные фантазии отъявленной шлюхи! Они не ставят женщин ни во что и этим гордятся! Бахвалятся за пирами, наливаясь вином, своими существующими и несуществующими победами, но при этом крепостей и городов, взятых ими, неизмеримо меньше, нежели соблазненных юбок! Негодные, низкие создания!

– Кто это? – Гавриил наконец оторвался от созерцания фигуры рыжеволосой дьяволицы в людском обличье. – Что за предвестница эмансипации? Лет через двести пятьдесят после нее такое будет везде – в их газетах, журналах, в этой… как ее, Сети – Интернете. А она смела не по времени.

– Говорит-то правильно, – сухо заметил Азраил, – но не по делу. А причины сего гневного обличения не собирается раскрывать… Она сама-то просто содержанка. Фаворитка какого-то из Людовиков, уж не помню какого, их, этих содержанок, как и содержателей, было предостаточно…

– Вы забыли, любезнейшая маркиза, на чьи деньги купались в роскоши, занимаясь всякой дребеденью, которую уж никак не назовешь ни благими деяниями, ни тем более целомудренными! Сколько всяческих тайных игрищ устраивалось по вашей прихоти, таких, где разврат полыхал, словно тысячи версальских люстр, принимая небывалые формы и размах! Сколько денег из государственной казны ушло на ваши прихоти! А как вы умели помыкать августейшими вашими покровителями? Я скажу просто – вы и есть шлюха! Только не грязная дешевка из борделя на окраинах Парижа, а дорогая, знающая себе цену! Вы двуличны, как Янус, когда обвиняете мужчин во всех смертных грехах! Есть спрос – есть и предложение? Да! Но есть мера и есть превышение этой меры! Итак, ко всем вашим наказаниям я добавлю еще одно – за лицемерие! И – вон отсюда!

Взбешенная маркиза хотела было что-то возразить, набрав полные легкие воздуху, но не успела. Лишь доли секунды в том месте, где она только что стояла, кружил легкий ветерок…

Толпа, ранее притихшая, слушая речь маркизы, вновь зашумела. Задние ряды стали напирать на передние, волнение росло, голоса звучали громче.

– Мы требуем слова!

– Справедливости!

– Любовь или смерть! Это и есть причина!

– Мы не звери и не святоши!

– Тихо! – громовым голосом успокоил толпу Азраил. – А ну, тише! Иначе я прекращу все это, и вы отправитесь обратно немедля! По одному, и без излишнего рвения!

– Рвения? – голос чистый и звонкий, однако твердый прозвучал в наступившей тишине. – Какого рвения, святые наши?

Молодая девушка с распущенными волосами, босая, одетая в грубую рубаху из полотна, вышла вперед. Она была красива, но лицо ее, изможденное и бледное, выглядело усталым и постаревшим лет на двадцать, несмотря на весьма юный возраст.

– Рвение, которое дает вере новые силы? Рвение, с которым искореняются ересь, колдовство и другие смертные грехи? Рвение, обрекшее на жуткие, адовы мучения и такую же лютую смерть сотни тысяч невинных женщин? Где вы были, наши ангелы, когда, прикрываясь этим рвением и «крепостью в вере», злобные и развратные людишки, хватали по доносам таких же мерзавцев или запуганных глупцов невиновных, мучили их страшно, вырывая признания в «колдовстве» и прочем? Скольких женщин и девушек, бывших женами и матерями либо способных ими стать, истерзали, замучили, обрекли на лютую казнь? Это что, наказание за грех? «Женщина – сосуд греха!» – так говорил какой-то святоша, видимо, имея в виду свою же мерзкую похоть, соизмеряемую разве что с таким же непомерным чревоугодием! А «святые отцы» не грешат? Не содомируют в монастырях, не соблазняют «невест Христовых»? Не развратничают с прихожанками, читая почтенным бюргерам проповеди днем, грозя Страшным Судом за малейшие отступления от их бестолковых догм, а ночью – прелюбодействуя с женушками этих же почтеннейших граждан? Тьфу на ваш суд! Тьфу на ваше лицемерие! Проклятые ханжи, будьте вы прокляты навеки, особенно вы, мужчины! Сколько мнимых «ведьм» было изнасиловано в застенках перед страшными пытками? И вы хотите узнать, что подвигает на грех? Вы, вы, слуги Божьи, и ваше же лицемерие! И почему Он на все это смотрел спокойно? Он – такой же, как и вы, вы его порождение! Возвратите меня обратно! Я не боюсь ничего, самое страшное, адовы круги, я прошла на земле! Все закончилось костром, еще один костер мне не страшен!

Все притихли, ожидая, что же ответят те двое, на возвышении. Но Ангел Смерти молчал, а его сотоварищ, бледнее обычного, тоже молча, сжимал кулаки.

– Гризельда Бюхер, не забывай, что ты все же согрешила, – тихо начал наконец Азраил. – Ты предалась греху с молодым человеком вне брака и зачала дитя от него, которое родилось уродом. Именно поэтому его сочли отродьем дьявола, а тебя обвинили в колдовстве и прочем… Но… почему? Причина этого, твоей… связи?

– Я любила его, – тихо, но твердо произнесла Гризельда, – и мне было все равно, что подумают. Он не был дьяволом, как его описывают, когда он прикидывается, скажем, прекрасным юношей. Нет, он был так добр, нежен и ласков! Он любил меня, он поклялся жениться и сделал бы это, ежели бы не война, которая длилась в благословенной Германии уже почти двадцать лет! И там он погиб! А я… меня сожгли, как ведьму, продавшую душу. Но я любила, люблю и буду любить его, и имя его кричала, когда языки пламени охватили меня, сжигая тело… – горько закончила она.

– Ступай, Гризельда, – голос Гавриила прозвучал негромко, но сухо, – ступай, жди. Сказана правда…

– Любовь… – негромко повторил Азраил, – опять это мифическое слово… Что же сие значит все-таки? Что пробуждает в каменных, казалось бы, сердцах столь неуемную страсть и стремление? Похоть? Продолжение рода? Звериная суть самца, который обязан быть сильнее и злее самки, но в то же время давать ей ласку при ее требованиях, а не только тогда, когда его звериная страсть ударит в голову и прочие части бренного тела? Вот черт! Задача… Мы слушаем уж столь многих, а ни к чему не пришли, все так же темно, как и прежде…

– Я не знаю, что ответить тебе, Ангел Смерти, – задумчиво произнес Гавриил. – Смерть сильнее всего, однако эта страсть, этот грех иногда сильнее и смерти… По крайней мере, это нам пытаются сказать…

– Но не все могут пожертвовать собою во имя подобного, – вновь усмехнулся Азраил, – многие разводят такие цветистые речи, льют столько меду лишь для того, чтобы вонзить меч свой в сладчайшие ножны… И устоять против этого… Ты опять пялишься, словно смертный, на рыжую шлюху! Я понимаю, она – бесподобна, но ведь ты – Архангел! И, кроме того, после неких… событий Он сделал вас всех, ангелов, неспособными!