Бурый и Руденко были известные в городе художники, годами обвинявшие друг друга в подражательстве, плагиате и тому подобном.
Тягин поднялся и снял со спинки стула свою сумку.
– Рассказывают, что в Киеве Бурый с горящим факелом преградил путь бойцам «Беркута» и стал им читать «Одно лето в аду», – говорил Абакумов, провожая Тягина к двери. – А потом бросил факел в кучу покрышек. Так началась революция.
– Я слышал о Малларме, кажется.
– Тоже неплохо. Будь здоров.
А хорошо, что так получилось, с распиской, думал Тягин на обратном пути. Да и как бы, интересно, он заставил Абакумова раскошелиться, если бы тот всерьез заартачился? Ну потаскал бы за ворот, погонял бы по квартире. Куму это как с гуся вода. К тому же что-то подсказывало Тягину, что Абакумов сегодня и без расписки не стал бы сдаваться. Видно, многолетняя инерция их отношений уже сошла на нет, и эта бумажка тут пришлась очень кстати. День как-то вдруг – раз – и переломился. Сидя на заднем сиденье везущей его домой машины, Тягин с удовольствием потянулся: «Хорошо-то как!» На веселой волне он вернулся к мыслям о Хвёдоре и быстро утешил себя некой бодрой импровизацией, странным рассуждением, что ничего для него не значащая ненависть Хвёдора (а ведь дурачок с косичкой его по-настоящему, если убрать всё лишнее, ненавидит) явилась заменой той ненависти, которую должен бы был испытывать к нему Тверязов. Как если бы она ошиблась адресом. Что ж, он был вполне удовлетворен таким замещением. И уже ради одного этого можно было потерпеть хвёдоровские выбрыки. Конечно, Хвёдор как-то почуял, что очень уж нужен, но эйфория от привалившей удачи и ощущение власти настолько застят ему взор, что он не в состоянии задуматься: а зачем он нужен? Нужен и все. И почему бы этим не воспользоваться. Он, сукин сын, может быть, своего и добьется, и Тягин в конце концов согласится на все его условия, но – полгода, не больше, и фраза «сестрица помогает», как и сама помощь, останется в невозвратном прошлом. Полгода. Тягин злорадно усмехнулся. В операции по водворению Даши обратно в Одессу у него появился дополнительный мотив – наказать Хвёдора за жадность.
Около недели Фомин и Фомский провели в поисках. Неоднократно заходили во все известные им питейные заведения, прошлись по всем адресам, которые были известны Вере, побывали и там, куда их направляли некоторые из проживающих по этим адресам, – Сыча нигде не было. Как в воду канул. Где-то его не видели не один месяц, где-то он побывал только вчера…
Первым не выдержал Фомский:
– Черт бы его побрал с этим Египтом! И чего ему вообще дался этот Египет? Почему – Египет? Кстати, никогда не замечал за ним особого интереса к древней истории, а ты? С чего это вдруг?
– Вера сказала, каналы сейчас повсюду открываются. Информационные.
– И по ним вот такая дичь прет? Я с ней вчера говорил по телефону, с Верой, так там уже безумие во всей своей красе. Она и меня чуть с ума не свела. Слушай, она действительно во всё это верит и всерьез полагает, что если Сыч издаст свою галиматью, то ею тут же заинтересуются историки и археологи и все кинутся искать и раскапывать эти подземелья. Это же белочка! Реальность, вымысел – у них там уже всё перепуталось. Допились ребятки. Молодцы. И почему – метро?! Вот тоже вопрос. Ну вот скажи, что это за чепуха вопиющая, что за египетское метро?! Бред какой!..
– Не понимаю, что тебя так раздражает? – бурчал Фомин. – Название? Ну метро и метро. В конце концов, есть же в Египте метро.
– Есть. Каирское. А никакое не египетское. Как есть парижское и московское. А не французское и русское. Так не говорят. Само словосочетание какое-то дурацкое. А если он тот Египет имел в виду, древний, то опять-таки: почему – метро? Почему вообще вся эта его подземная хренотень называется «метро» – может мне кто-нибудь объяснить?!
– Вера, кажется, говорила, что в обычное время эта штука функционировала как метро.
– Но главное-то ее назначение было… Ладно! Черт с ним, с названием! Хотя мне кажется, что оно – это такая ловушка для ума, беличье колесо, в которое запирается сознание. Открытие Сыча. Потому что – не знаю, как у тебя, а у меня оно из головы не выходит. Крутится и крутится. Ладно, черт с ним. Но что ты скажешь о содержательной стороне этого бреда? Скорость, воскрешение – какая связь? Хоть какое-то слабенькое, условное правдоподобие должно быть?..
– Ты же еще не читал. Я, правда, тоже только открыл. Может быть, там всё объясняется…
– Не думаю.
– Но всё равно – ты как-то слишком горячишься по этому поводу.
– Тут я с тобой согласен. Меня это бесит. Не знаю почему.
– Вот и мне странно. Мало ли что человеку на ум взбрело или пригрезилось. Я вот однажды на отходняке провел жуткую ночь под названием «римские аттракционы». Мне представлялся парк развлечений, напичканный всяческими увеселительными штуками в древнеримском духе. Выбирай, что хочешь. Но едва я оказывался у какого-нибудь из аттракционов и пытался узнать, в чем его суть, как меня оттаскивали к следующему, и не успевал я толком разглядеть его, как тащили к третьему, там – к четвертому, пятому… ну и т. д. Я не мог задержаться ни у одного из них и даже не успевал толком расслышать название. Я бесился, просыпался в поту, опять засыпал, морок продолжался, и я снова просыпался. Думал, с ума сойду, ей-богу. Да дайте же хоть что-то разглядеть, изверги! Так и не дали. Я эти «римские аттракционы» на всю жизнь запомнил. Всю эту изматывающую маету. А вот Сычу, может быть, разглядеть дали. Да и вообще. Когда долго и много пьешь, как это делает Сыч, и не до такого додуматься можно. А когда еще и другой сильно пьющий человек пытается что-то понять, как это делаешь ты. Говоришь, абсурд? Вот и прими как всеобщую метафору всего вокруг и успокойся.
– Легко сказать.
– Да и сделать не трудно.
Но Фомский еще долго не успокаивался и время от времени вместо привычных ругательств произносил в сердцах: «Да это же просто какое-то египетское метро!» Или: «Е-гипетское метро!» И даже: «Ё-гипетское метро!»
После их поисковых прогулок Фомин еле живой добирался до дому и падал, как подкошенный, на свою трехспальную кровать. Легкий на подъем Фомский страдал куда меньше и к тому же провел время не без пользы для себя: по одному из адресов, где жили когда-то какие-то дальние родственники Сыча, ему удалось снять хорошую чистенькую комнату, стоившую почти вдвое меньше, чем та, что он снимал до сих пор.
Каждый вечер Вера звонила Фомину и требовала отчета. Тот докладывал. А на следующий день отправлялся к Фомскому. Иногда они целый день просиживали там – Фома серьезно опасался, что Вера нагрянет к нему с проверкой. В такие дни туда приходила Марина и что-нибудь готовила им на общей кухне.
Соседями Фомского по квартире оказалась тихая пара: поджарый седой старичок и молодая женщина – отец и дочь, занимавшие две довольно большие комнаты. Дочь производила впечатление неприступной строгости, старичок был спокоен и приветлив. Дня через три Фомский познакомился с ним при несколько странных обстоятельствах. Он варил на кухне кофе, а когда вернулся к себе, старичок в светлом костюмчике сидел на стуле у раскрытого окна, смиренно соединив колени и уложив на них худые длинные кисти в голубых венах.
– Здравствуйте, – кивая, поздоровался он с вошедшим Фомой.
– Добрый день. Хотите кофе? – предложил Фома.
– Нет.
– Чаю?
– Нет, и чаю не хочу. А нет у вас чего-нибудь покрепче?
– Ликер подойдет?
– С удовольствием.
Фома достал ликер, налил рюмку и протянул гостю.
– Спасибо, – поблагодарил тот и медленно, маленькими глотками, прикрыв глаза от удовольствия, стал пить.
Фома заметил за собой, что смотрит на соседа с удовольствием. В наполненной солнцем уютной комнате он – тихий, светленький, опрятный – был как-то чрезвычайно уместен.
Допив ликер, старичок подмигнул и попросил еще. Фома налил.
– Вы квартирант?
– Да. Меня зовут Фома.
– Редкое имя.
– Это не имя, кличка. От фамилии Фомский. Так меня все называют. У меня есть друг, он здесь был…
– Я видел.
– Его фамилия Фомин, и он тоже Фома. Мы учились в разных школах, и поэтому одинаковые клички. А как вас?
– У меня нет клички. Просто Игорь Сергеевич.
Они пожали друг другу руки; старичок еще потянул из рюмки и сказал:
– Когда-то давно здесь уже жил квартирант. Валентин. Он убил сапожника. Не слышали? Попал в сумасшедший дом.
– Нет. А за что?
– За что? За то, что убил сапожника.
– Нет, я как раз и имел в виду: за что он убил сапожника?
– Ани за что, просто так. Поэтому и попал в сумасшедший дом. А если бы убил за что-то, попал бы в тюрьму. Очень просто.
Фома вежливо покивал, мол, бывает, и спросил:
– И как он его убил?
– Ножом. Три раза ударил и все. Хотя уже первый удар был в сердце.
– А кем они были друг другу? Друзья? Родственники?
– А никем. Совершенно. Они и знакомы-то не были. В том-то ж и дело. Вбежал с улицы в мастерскую, схватил нож и убил.
Старичок допил рюмку и облизал губы.
– Еще? – спросил Фома.
– Если можно. Очень вкусно.
– Да, – протянул Фома, наливая ликер. – Странно. Вот так сидишь, а тебя вдруг раз и все…
– Это если смотреть со стороны. Тогда действительно странно и непонятно.
– А вам понятно?
Старичок вздохнул, поднял глаза в потолок и пожал плечами.
– А что если так: однажды юноша вдруг раз и навсегда усомнился в подлинности окружающего и с тех пор ощущал себя чем-то вроде агента другой реальности, настоящей, который послан сюда с какой-то пока скрытой от него целью. Случай не такой уж редкий. И вот сапожник, который, допустим, чем-то поразил его воображение, был в его фантазии тоже таким глубоко законспирированным агентом. Настолько глубоко, что никакое общение с ним было невозможно. Еще допустим, что во сне сапожник-агент время от времени приходил к юноше-агенту, и это было единственным местом, где они могли откровенно поговорить. Там они и договорились, что, если кого-нибудь из них раскроют, другой обязательно должен ему помочь уйти. И вот как-то раз молодой человек смотрит в кинотеатре кино, пленка рвется и в зале начинают кричать: «Сапожник! сапожник!», знаете, иногда кричат. Молодой человек понимает, что сапожник раскрыт, и прямиком отправляется из кинотеатра в сапожную мастерскую. Ну и… Всё очень просто. А? Как вам такая версия?
Фома смотрел на Игоря Сергеевича с недоумением.
– Хотя возможно, – продолжил тот, – всё было иначе и несчастный сапожник тут действительно был совсем ни при чем, а его убийством юноша подал знак кому-то. Может быть, какому-то другому сапожнику. А может, и не сапожнику. Кто его знает. Я к тому, что жизнь чрезвычайно многообразна и полна скрытого движения. Внешний наблюдатель между точками А и Б видит, как правило, прямую линию. Но иногда подденешь эту линию ножичком, и вываливается столько всего неожиданного… Не так ли?
– Да, конечно… – растерянно произнес Фома. – Вы психиатр?
– Ну не то чтобы… – уклончиво ответил старичок, и тут в полураскрытой двери появилась его дочь.
– Папа, что ты здесь делаешь? – строго спросила она.
– Иду-иду! – быстро отозвался старичок и вскочил со стула.
«Занятный дедушка», – подумал Фома, когда они ушли.
