Будь они детьми… Да, Эрен был в этом уверен. Будь они детьми, все закончилось бы громкой ссорой, криками, шишками на лбах и парой синяков на его боках. Микаса в детстве едва ли уступала Эрену в импульсивности. Когда же все изменилось? Почему сейчас все не так легко, как раньше? Почему теперь они оба просто стоят и молча смотрят друг на друга, плутая в сомнениях, вопросах, обидах и недосказанности?.. Куда подевались все слова? И почему ему становится так невыносимо тяжело переносить ее молчаливый укор во взгляде?

И главное, что за насмешка судьбы видеть Микасу такой… до замирания сердца красивой… здесь и сейчас — в окружении смерти, которой дышат стены крепости Модгуд?

— Там, где кончается дорога… — Эрен сжал кулак, чтобы ногти до боли впились в ладонь, ведь так проще отвлечься и не вспоминать белые черепа среди камней и грязи, — общая могила у стены. Они скидывали туда трупы. Все узники этой крепости сгнили здесь — внутри ее стен. Свободны — значит, мертвы.

Глаза Микасы распахнулись шире:

— Откуда ты знаешь? — спросила она, но Эрен проигнорировал вопрос — ему нужно было выговориться.

— Они играли в карты, ели, пили, развлекались, а потом с такими же веселыми лицами бросали мертвых в общую могилу. Как скот. Детей, женщин… всех… Понимаешь меня, Микаса?

Наверное, она ждала извинений… Но Эрен не хотел извиняться, он больше всего хотел, чтобы она поняла его. Поняла и разделила с ним ту тяжелую пустоту, что камнем тянула душу в бездну ненависти.

— Кто они?

— Твари, — выдохнул он, но потом все же нашел в себе силы и добавил тихо: — Марлийцы.

Она стояла перед ним в роскошной синеве шелка и ажуре черных кружев. Изящная? Да. Но в то же время чуждая, не родная… не своя. И Эрену это не нравилось. Разве дорогие наряды, украшения, роскошь могут сделать Микасу еще красивее? Ведь даже сейчас его притягивают ее глаза, лицо, руки и обнаженная шея… а не бисерная вышивка на подоле. Драгоценный камень и без дорогой оправы будет сиять.

— Это платье… — Эрен отвел взгляд, — тоже заляпано в крови сотен убитых.

Вот почему он не хочет видеть ее в нем. Оно пачкает и унижает ее. Обесценивает.

— А я, Эрен? — вдруг спросила Микаса, и ее голос треснул, будто разбитая чашка. — А Саша? А ты? Разве мы сами не заляпаны кровью? Разве мы не убийцы?! Эрен! — Теперь она звенела осколками отчаянья. — Убивать — это единственное, что я умею делать!

Нет! Неправда!

— Не сравнивай нас и их! — вспыхнул он и снова поднял на нее взгляд, но тихий голос Микасы тут же погасил пожар негодования внутри.

Она первая справилась с собственными эмоциями и взяла себя в руки.

— В любом случае это была глупая затея, — произнесла устало и вдруг продолжила тем же безжизненным тоном: — Помоги снять.

Из огня да в полымя. Эрена еще сильнее бросило в жар. Правда, на этот раз внутри полыхнуло вовсе не от ненависти.

— Чт… Что? — даже язык перестал слушаться.

— Расстегни платье сзади, — повторила Микаса чуть более решительно. — Я не смогу сама дотянуться до пуговиц на спине.

— Но… — совсем было растерялся молодой человек.

— Эрен! — настойчиво и недовольно.

От ее строгой интонации кольнуло в сердце. Вряд ли осознанно, но только что Микаса точь-в-точь воспроизвела тон матери. Ту самую ее манеру повышать голос на первом слоге имени и растягивать свое неудовольствие на втором в моменты, когда он упрямился или демонстрировал Карле свой непростой характер. Мама давно мертва… Та единственная в мире женщина, которая любила его несмотря на все выходки, дурости и глупости, которые он творил в детстве. Даже если снова получал от соседских хулиганов, даже если упал, пока лазал по крышам… даже когда убил работорговцев… Ругала, кричала… а потом горестно вздыхала и шла за теплой водой, чтобы промыть ссадины. А еще прощала сына: за обидные слова, брошенные им сгоряча, за ужасное поведение… за все. Наверное, такова суть любви. Уметь прощать. И любить не за что-то, а вопреки всему.

А еще быть готовой пожертвовать самым дорогим — жизнью.

Единственная любившая его женщина… Единственная ли?

«Потому что ты ей нравишься, мудак!» — почему-то всплыли в памяти слова Жана.

Эрен задумчиво смотрел на Микасу, и их взгляды сквозь блеклое зеркальное отражение словно пытались прочесть души друг друга в поисках ответов на невысказанные вопросы.

А еще Микаса, не шелохнувшись, по-прежнему ждала помощи с платьем.

— Да… Сейчас. — Эрен все-таки подошел к ней сзади и с неясным для себя волнением неумело расстегнул первую из пары десятков пуговиц, крохотных и неудобных. Черт, его пальцы не привыкли к такой аккуратной работе. — Это не… это неправильно. Нам уже не по девять лет, чтобы… — пробормотал он, насупившись точно ребенок, но Микаса прервала его:

— Чтобы помогать друг другу? — спросила она отражение, и Эрен окончательно растерялся.

— Я не это хотел сказать.

Он честно пытался не касаться ее белой кожи и не думать, что впервые раздевает девушку. Что, вообще-то, девушек раздевают, чтобы потом… гхм… делать то, о чем ему сейчас не стоит думать. Это ведь всего лишь Микаса. Они семья. Они выросли вместе…

Выросли.

Со следующими пуговицами дела пошли проворнее.

— Иногда мне кажется, что я перестала тебя понимать, — пробормотала Микаса и неожиданно вздрогнула, когда он невзначай коснулся ее обнаженной спины между лопаток.

И почему-то Эрену показалось, что причина ее дрожи вовсе не в его холодных пальцах… А может, ему хотелось так думать? И сейчас, если быть честным, это не единственное его желание. Потому что ему хочется дотронуться еще раз, чтобы понять, насколько теплой и нежной окажется ее кожа, почувствовать, каково это — провести пальцем вдоль ложбинки позвоночника с еле заметными неровностями от выпирающих позвонков, узнать, что будет, если коснуться дыханием шеи… Что она скажет? Вздрогнет ли снова? Смутится или улыбнется? Каким станет ее взгляд?

Не смей! Это Микаса… Они же… Они ведь не могут…

Или могут?

Почему он вообще размышляет об этом?

Если бы здесь сейчас была другая, его бы снедало такое же любопытство? Эрен вдруг испугался отвечать на последний вопрос. Даже себе. Особенно себе.

— Я сам себя перестал понимать. Даже сейчас не понимаю… Мечусь как зверь в клетке… и не знаю, что мне делать, — растерянно сказал он, разглядывая полуобнаженную спину перед собой и стараясь не замечать, как колотится в груди сердце, разгоняя кровь по телу. — Я запутался, Микаса, — честно признался Эрен.

Пуговицы закончились, но он никак не мог заставить себя отойти или отвернуться. Так и застыл, сжав в пальцах последнюю — если отпустит, задохнется от пустоты внутри.

Даже в мутной поверхности старого зеркала лицо Микасы, когда она мягко улыбнулась Эрену, лучилось добротой. Разве у хладнокровных убийц может быть столько света внутри? Столько внутреннего тепла?

— Делай то, что считаешь нужным, Эрен, — сказала она его отражению.

Делать то, что считает нужным? А что сейчас нужно Эрену Йегеру? Что нужно?

Что?

Он снова опустил взгляд на спрятанные за синим шелком острые лопатки и обнаженный участок спины между ними. Его пальцы сами двинулись вверх — вдоль рядов петель и пуговиц — по дорогой ткани: холодной, гладкой и… мертвой, словно кожа покойника. Зато там, внутри этого векового футляра, затаилась жизнь. И Эрен смотрел на нее: с жадным любопытством и восхищением. Ощущал, как внутри него неторопливо ворочается что-то огненное, голодное, нетерпеливое и эгоистичное. Оно разгоняет сердце, требует больше воздуха, связывает сладкой патокой внутренности в животе и лезет в мозг непристойными мыслями и хмелем.

На хер этот мерзкий мертвый шелк! Эрен рывком сдернул рукава-фонарики с пологих плеч и сделал шаг вперед. К теплу и жизни.

Шарф упал к их ногам, однако Микаса в последнее мгновение успела подхватить и прижать платье к груди, чтобы оно не соскользнуло вниз. Но и Эрен не дал бы ему упасть: он уже обхватил ее за талию и притянул к себе, прижавшись торсом к обнаженной спине, а скулой к шраму — вечному напоминанию, к чему может привести слабость. Его слабость. Слабаки теряют все, сильные — защищают то, что им дорого.