А сам он после вроде кому-то рассказывал, что не так было. Что пришел он с армии один и сразу поступил на курсы помощников машиниста на железной дороге. Водить электрички в будущем. Кажется, это было при депо в Крюково. Окончил их и приступил к работе. Но быстро понял, что быть весь день трезвым, как положено машинисту, это не для него. И как человек совестливый, сам добровольно ушел в путейцы, где режим был менее строгий и движение электричек от стакана водки, выпитого тобой, напрямую не зависит.

Да, рассказывал, что строил он теперешнюю монолитную дорогу. Не то, что ранее была – ту-тух, ту-тух по стыкам, одно мучение, а не езда. Да, досталось ему. Работал и в ремонтной бригаде, гонял неисправные тепловозы на починку в Даугавпилс. Это в бывшей советской Латвии город, где для тепловозов был общесоюзный ремонтный завод. Ну и Сибирь по таким же делам объехал. А уж свои сопредельные области – Тверскую, Вологодскую да Новгородскую – много раз.

Под рюмочку его можно было уговорить рассказать о своей кругосветке «Московская-Тверская-Вологодская область», о парке паровозов, где только подвези уголь – и поехали опять стрелять. И про финнов, которых Екатерина везла на Масленицу в Москву показать (все рыжие, как на подбор!), а они у нее в Лихославле разбежались, там и осели, там и живут.

– Но ведь при Екатерине поездов-то не было?

– Значит, на чем другом везли, я откуда знаю! А в Лихославле рассказывали, что там не русские живут, а финны, разбежавшиеся от Екатерины. А в одном месте в Тверской области на небольшом расстоянии две речки текут в противоположную сторону.

– А какие?

– Говорят, Тверца и Цна.

А в конце рассказа признавался, что, да, он попривык выпивать. Ни квартиры от железной дороги не заработал, ни в деревню к родителям не являлся. Так, в общежитии деповском проживал и каких-то осмысленных планов на будущее не имел. Хотя нет-нет, да и вспоминалась ему его деревня. Но он, как взрослый мужчина, реально оценивающий свои возможности, гасил в себе воспоминания, понимая, что ничего важного и нужного, как например, взять опеку над старыми родителями или содержать деревенский дом, он не может и делать не будет. А потому он гнал эти мысли от себя, если они приходили, да запивал водкой – вот и всё.

А дальше было так. Зашел он раз в парикмахерскую и сел в кресло, чтобы в кои-то веки увидеть свою опухшую образину в общественном зеркале, что всегда волнительно даже для выпивающих, и разговорился с парикмахершей Галей.

А может и по-другому – познакомил её кто с ним специально, по её просьбе. С ним, который нет-нет да и приходил к мысли о том, что да, жизнь не удалась и ничего в ней хорошего и примечательного нет, но всё-таки, хоть иногда побыть с женщиной, куда-то, хоть в кино, сходить с ней и пьющему человеку хочется. Ведь бывают же, наверно, и выпивающие женщины, которые могут допустить до себя выпивающего мужчину и не отворачивать носа, если от него немного пахнет водкой. Ведь есть же? Бывают? Должны быть, хотя бы гипотетически, такие женщины, думал он.

Он забыл даже, как они встретились-то. А она помнила всегда. Завалились на большой праздник, 7 ноября, всей бригадой стричься, со смехом и подковырками. Все к празднику хотели приободриться, принарядиться, приукраситься. Сейчас и праздника такого уже нет. Вот так и привалили, друг друга подталкивая, что, мол, неудобно перед праздником, надо всей бригадой постричься. А один хохмач то ли разыграл, то ли вправду:

– Ну хоть бы ты, Галь, его на поруки взяла! Надоел всем!

– А чего?

– Да надоело! Правды всё какой-то в жизни ищет, – сказал он, смеясь, – бери, бери, не бойся, он ничейный. Никто за него морду бить не придет.

Его она специально тянула, и так, и эдак стригла, не отпускала.

– Ну, хватит уже, бросай, а то мы пошли!

– Сейчас, сейчас, одну минуточку.

– Ну, тогда мы пошли, догоняй!

А когда они ушли, Галя тихонько спросила:

– А верно говорят, что он в жизни правду ищет?

– Да вообще он молчун, никогда ничего не говорит в бригаде. Если трезвый. Ну а уж если выпьет – я не знаю. Это ведь после работы.

– А вот ты сказал, что он ничейный. Это как?

– И этого не знаю. Чужие жизни и сплетни меня не интересуют. Может быть так, а может и не так. Я не знаю.

А Галя пришла домой и раздумалась. Неужели так может быть? Мужик средних лет – и ничей? И никаких обязанностей, ни нужд у него? И никого? Живет сам по себе. Разве такое может быть?

Как матери ей это было чудно. Ей всё время куда-то надо бежать, у кого-то что-то не так, надо устраиваться с детьми, квартирой, работой. Но она оказалась крупнее своей ситуации. Да и как не быть крупнее, если ты мать и у тебя на руках двое детей? Материнство обязывает. Она работала, не покладая рук, чтобы их прокормить и себя не забыть, на бойком месте, на перекрестке улиц. Их так и называли: «парикмахерская на перекрестке». Да. И зарабатывали они хорошо, и выпивали хорошо, и гуляли порядочно. Хотя мужа ей и не удалось заполучить. Ну что ж! Что есть, то есть. А чего нет – того и нет, чего переживать? Надо жить дальше. И всё двигалось по накатанной и ставшей уже привычной жизни. Но когда родились внуки у её дочери от несчастливого первого брака, и один оказался ослабленным – её как током ударило. Это мне за грехи моей дурной поисковой юности! Ох, и поискала она себя тогда. В геологоразведку в Сибирь ездила, в палатках ночевала – как нечего делать! Вот всё теперь и сказалось. Про пьянство уж и не говори! Да и отца или отчима у детей толком не было. Всё пропустила. Да и собственные роды были тяжелыми. И в ногу что-то ударило. Не сразу могла ходить. Да и по-женски трудно было. Да, всё пропустила и с собой, и с дочерью. А с внуком не пропущу! Внука надо обихаживать. Нужно по полной нажать в жизни на всё, на что ещё можно нажать, чтоб помочь внукам. Уж не себе, не детям – это пропущено безвозвратно, а хотя бы им. И придумала она вот что: свежий воздух и домик в деревне.

Конечно, накоплений никаких нет. Но если прагматичным замужеством это вопрос решить? Не в смысле обмануть, а в смысле помочь друг другу бросить выпивать. Образовать семью с поствыпивающим. Дожитие – это ведь тоже кусок жизни и прожить его можно с толком друг для друга и в помощь следующему поколению – своей фамилии. Надо только человека соответствующего подыскать.

Но как честный человек, она понимала, что авантюрой тут ничего не добьешься. Да и сами вдовцы и холостяки рассмеются. Теперь она начала готовиться к серьезному разговору. Здесь надо идти ва-банк. Предложить ему разделить свою участь. А в обмен на что? На любовь, наверное? Громко сказано. Тогда на что? На преданность, совместное хозяйство… Ой-ей-ей, мы уже в государстве совместное хозяйство ведем, знаем, к чему это приводит. Тогда в обмен на что? Надо другом ему стать в его выпивках, а потом предложить завязать совместно.

Выходит, в некотором смысле, – обман? Ну почему же! И сама я неплохо выпиваю, и мне одной не под силу бросить. Может быть, предложить дружбу в вине, а потом и в трезвости? Ну уж, что будет. Пойти ва-банк, женским геройством такой же пьющей, безоглядно прожившей жизнь черт-то как – взять да и переломить ради него и себя его пьянство, и во имя внуков, конечно.

И она попробовала поставить перед ним программу: раз при нем хвостов нет, а родители его умерли, не им погребенные, не пора ли поднатужиться еще раз? Может, и в последний раз? А что? Пенсия и дожитие уже замаячили перед нами, если по большому счету. И кто не понял ещё этого – умрет под забором.

Когда она стала беседовать с ним, она увидела, что он очень домашний, совестливый и порядочный человек, что ему мало симпатизировать. И как старший товарищ, а она была старше, она говорила ему постоянно:

– Я не предлагаю тебе одному бросать. Я предлагаю тебе попробовать вдвоем поехать к тебе в деревню. И пусть у нас будет поздняя любовь. А квартиру мы будем сдавать и на это жить, пока дети не станут взрослыми и не нарожают себе детей. А мы поедем в деревню жить любовью. Причем я предлагаю бросить не всё – курево оставить. Мы не дети, чтоб мечтать обо всём сразу. Будем бросать пить, как другие готовятся к смерти. Раз и навсегда. И я слыхала, что нужно глядеть в глаза друг другу.