«Крохин прогон» назывался так потому, что это был проход не для людей, а для коров. На изгороди (баннере, как сейчас говорится) одним умирающим было написано: «Здесь торгуют смертью». Большими буквами. Крохин же паленой водкой торговал в последние одинокие годы. Жена померла. И Крохин долгие годы не затирал эту надпись. Не касалось ли его это по здоровью или по характеру, но он не уступил пишущему. Закрасили только дочь с зятем и только после того, когда его в полном изнеможении забирали в городскую квартиру. Один он дожил до того, что в магазин не мог сходить.

А что было после «крыльев любви»? Никто не знал и не видел, что там было в Берлине, когда его туда перегнали. А видел только Юрок, который жил в той же деревне и был призван в ту же советскую армию и направлен из армии в 1953 году в марте месяце туда, на подмогу берлинскому гарнизону. Мол, летите или езжайте, что-то там буча, если что – прикроете.

Берлин восстал после смерти Сталина. Война восемь лет как кончилась, а вы здесь всё стоите, оккупационные войска. А когда прилетела подмога – Берлин напоминал картину Васнецова «Утро после битвы». В городе тишина и только человеческое мясо лежит. Тишина и город трупов. Помогать некому. Сами обошлись.

Да, знал Юрок. Он ходил к Крохину с малой улицы.

А как летел Крохин на крыльях любви через Москву, через Ленинградский вокзал, торопил паровоз, чтоб сюда добраться. А она умерла раньше и намного раньше его. И ему пришлось жить дальше. Как он жил? Да как все мужики деревенские. Напьется до того, что шапку в поле потеряет. Соседка рассказывала. Видимо, из поезда заваливается в сугроб, протрезвеет немного, полежав, а как чувствует, что замерзает, пытается встать. Не до шапки в это время. Беги скорей домой, пока уши не отвалились. Разве будешь в снегу копаться? Хоть и без шапки, а беги. А то замерзшую головешку принесешь. «Да мой – такой же, ничем не лучше, царство ему небесное», – говорила соседка.

И случилась у Крохина вторая любовь на склоне лет, вернее сказать – симпатия. Это он подумал, что любовь, а она подумала, что симпатия. Одна женщина, недалеко от него жившая, пришла к нему с просьбой починить терраску. Муж у нее тоже умер, а с большого сына – какой спрос? Он еще в разум не вошел. Ему еще гулять хочется.

Возраст у Крохина был уже достаточный. И по совести тяжеловато ему делать было это. Но понравилась она ему очень. Значит, так бывает. Жили рядом, а тут вдруг понравилась. И он эту терраску починил и сделал ей предложение, в смысле предложил на старости лет жить вместе. Но она уклонилась от этого предложения. Быть может, потому, что сын как-то сразу в разум вошел да еще женился и ребенка завел. И она вдруг сразу почувствовала, что её заветная мечта как матери – совершилась и что сейчас она должна всё забыть, отдать себя на роль бабушки и заняться внуком полностью. Но как человек совестливый, она сама назначила Крохину цену за терраску. По тем временам цену немалую и хлопотную – оформить ему недооформленный билет на бесплатный проезд. Оказывается, он много где работал, в том числе и на Клинском опреснительном заводе питьевой воды, и трудовой стаж у него достаточный, и он ветеран войны. Вот она и ходила по инстанциям. Может быть, симпатизировала ему. Но она так замучилась с сыном, что ей хотелось быть образцовой бабушкой. Конечно, он взял билет, но им не пользовался и страшно на нее обиделся.

А она отдала себя во власть бабушкиных страстей. Но после его смерти и сама здесь жить не стала: продала полдома и уехала в город качать внука. Из круга своей семьи не вышла, не рискнула. Так часто бывает с женщинами.

На подъезде к деревне справа – вывеска, а слева – памятник первым героям перестройки, павшим жертвам её, если по-старому, по-советски сказать. А по-теперешнему – «Гостиница на двоих».

Нет, конечно, если поскрести, деревенский скажет – «здесь мальчика убили». А спроси деревенского точнее – он махнет рукой и ничего не скажет. Вот я и назвал эти руины «Гостиницей на двоих»: два проема окон вверху и зев для гаража внизу. Вот и всё.

Мальчик даже изгородь не успел поставить. Шлепнули за милую душу. А как ему это новое время подошло! В высшей степени! Он угадал один из первых: грядет негласная жил-революция. Люди, получив первые барыши в своем деле, следующим шагом будут строить дом за городом и купят машину, чтобы до него доехать. А так как в городе большая редкость даже отдельные квартиры, рынок загородных домов на первое десятилетие не ограничен. И он впрягся, дал объявление: он, один со-товарищи, а не КБ, возводит коттеджи. Это в десять-пятнадцать раз дешевле.

Когда ему позвонили, он также сидел у кульмана и чертил. Он даже не перезвонил в милицию, хотя и сильно испугался. Но платить? За что? Кому? С какой стати? Какой-то тени? Ни за что! И кто их разберет, откуда они повыскакивали и как в эти банды объединились? Так, великий в своем деле, он пал жертвой своей социальной наивности.

Этот участок деревни – блатной, потому что в линейку сначала идет дом старого старосты, за ним – дом местных властей для всяких увеселительных приездов. Но с перестройкой его по-тихому прикрыли, чтоб не раздражать деревенскую общественность. Теперь не колхозное время, каждый может накляузничать. Этот недостроенный дом стоит как бы мимо времени и мимо людей, в бесхозе.

Пока горе родительское было сильнее памяти, родители не ездили на участок. Но время шло, и однажды отец мальчика собрался и приехал на пикапе. Остов обветшал, часть его дороги заняла артель, рубящая дома на продажу. Отцу пришлось отводить дорогу в сторону самому. С домом он не спешил, сажал какие-то кусты, выравнивал землю, а главное – поставил поминальный стол и две лавки прямо под открытым небом. И две женщины приезжали с ним и ходили на ближний родник у ручья и сидели за столом до вечера, пока стемнеет, и пили чай. Было видно, что да, они приехали, но память о сыне пока превалирует над меркантильными соображениями. Посидев до вечера на участке, смотря на закат, на церковь и на купы деревьев вокруг нее, зная, что там сельское кладбище, они проводили так целый вечер, собирали свои манатки и уезжали в город, не претендуя сразу занять участок.

Зима моего приезда была сырая, и нам с Зорькиными не удалось походить в конце февраля и в марте по деревенской улице, когда устойчивые морозы и чистое ночное небо со звездами так располагают поболтать о традиционной жизни русской деревни. А тут вдруг в холодноватом апреле – всё сошлось.

Начинали мы, как и всегда при встрече, с уточнения маршрута. Они же не походники, идут только до продмага. Мужу достаточно своего променада на работе, а жене далеко не разгуляться – врач не велит.

– Вы что? До плотины ходили? Ну давай, какие вопросы?

Намолчался, должно быть, на работе или жена не все его достоинства ухватывает (сейчас он стропальщик на стройке) – понятно, приходится соответствовать.

– Для разминки вопрос. Песню «Напилася я пьяна…» – знаешь? А дальше – какие слова?

Три строчки Зорькин припомнил.

– А дальше?

– Понимаешь, нужно пропеть её – тогда я вспомню. Пошли ко мне!

– Нет, кончится всё выпивкой. Не пойду.

– А Кира?

– Ты у нее сам спроси.

Выручила Нина. Оказывается, во втором куплете женская драма:

«Чем я плоха? Чем не такая, что нравится чужая?»

– Ну, хорошо, а какой всё-таки вопрос?

– Ты тещу, Костя, как? Мамой называл?

^— Да.

– Понимаешь, у вас там, в избе, наставлено много современного. Вы мне на словах расскажите, как там было раньше? Вот, например, я вхожу в вашу калитку, прохожу в дом – куда я попадаю?

– Ты попадаешь в сени неотапливаемые. Это просторная холодная комната с небольшим оконцем в стене напротив. Здесь высокая лавка, два ведра колодезной воды, большой сундук с керосинками на нем. У притолоки входа висит умывальник и далее две двери – одна налево, в избу, вторая – направо – во двор к скотине. И лесенка в три ступени к скотине, а потолок над скотным двором – сенник, туда сено кладут на зиму.