Несмотря на быстрые темпы работы, в первый день комиссия успела объехать половину деревни, оставив вторую половину на следующий день. Прут побывал во дворах второй половины, извинился перед многими хозяевами за пустые ожидания и всех успокоил, что завтра они тоже присоединятся к счастливчикам, вернувшим свою скотину. Когда последние груженые телеги вместе с комиссией покинули деревню, над ней нависла тишина, напоминающая стабильность деревенского кладбища. Собак было не слышно с утра, а к вечеру и петухи притихли. Одних, похоже, забрали за оплату, а другие словно ждали своей очереди и не хотели нарушать тишину своего последнего вечера. Калитки многих дворов после комиссии оставались открытыми и напоминали вывернутые карманы на большой дороге.
Был неурочный час, но у ворот Лавра собралась небольшая толпа. Люди стояли отдельными группками, не сбиваясь в одну толпу. Как на поминках. Показался Демьян, из второй половины деревни.
- Ну что? Как? Возвратили скотину? - тормошил он людей, переходя от группы к группе и заглядывая им в глаза, но те лишь отмахивались от него. На скамейке у ворот сидел Лавр, замерев неподвижно, с опущенной вниз головой, словно упорно пытался найти там, под ногами, ответы на свои вопросы. Непонятно как долго сидел он в этой позе. Услышав Демьяна, старец поднял голову. Глаза его блестели в свете полной луны, и блеск этот не походил на отражение радостных чувств. В его доме успела поработать комиссия, как и у всех, собравшихся у калитки. Демьян подошел к старцу, но Лавр, опередив его вопросы, медленно заговорил:
- Всю жизнь мы привыкли работать и не знали другой жизни... Сегодня она пришла в мой дом, в наши дома, другая жизнь, - он оглядел людей, стоявших вокруг:
- Теперь мы знаем, что есть другая жизнь, и она не похожа на жизнь людей, привыкших жить своим трудом.
Слова давались ему тяжело. Не потому, что он не знал о чем говорить. Ему было противно говорить. Он с трудом скрывал отвращение к происходящему, но так же медленно продолжал:
- А ведь я мог бы спокойно умереть и не узнать этого, - мысли его были где-то далеко от скамейки, от избы, от столпившихся мужиков.
- Чего? - нарушил наступившее молчание Демьян, ловивший каждое его слово. Казалось, Лавр не услышал его и продолжал свою речь самому себе, звездам:
- Я мог бы умереть, не узнав, что недостаточно жить одним трудом, - Лавр снова замолчал. Слова пригибали его к земле все ниже и ниже, словно он сгибался от боли:
- Надо жить еще и своим умом, который защитит и тебя, и твой труд от чужого ума, не желающего жить своим трудом... Жаль, что я узнал об этом, - горестно вздохнул старец:
- Теперь моя жизнь... вся моя жизнь, - шепотом повторил он:
- Выглядит жизнью дурака, не сумевшего защитить свои труды.
Старец говорил сам с собой, ставя точку в своей жизни, и скамейка была для него не трибуной, а ритуальным местом для исповеди перед самим собой. Старец продолжал шептать:
- Я бы мог умереть с чувством гордости за свою жизнь, заполненную трудом и одним трудом, - он вздохнул:
- Я не успел. Теперь мне будет стыдно лежать в гробу перед своими детьми. Я... не научил их... защищаться от новой жизни.
Старец кивнул головой:
- У дитя годовалого легко отобрать игрушку.... Сегодня я чувствую себя таким дитем. Он не слышал, как после его слов мужики заскрипели зубами, нещадно теребя в руках свои кепки. Лавр наконец умолк.
- Так что со скотиной? - не отставал от него Демьян. Лавр поднял на него глаза:
- Пастух правду говорит - со скотиной все в порядке, можно завтра забирать. Да... Только кормить мне ее зимой будет нечем после ухода комиссии, - развел руками Лавр:
- Самим бы теперь до лета дотянуть.
Он встал со скамейки:
- Держитесь, мужики.
Его фигура скрылась за калиткой, оставшейся открытой. Больше Демьяну никто ничего не сказал. Мужики молча расходились и это действительно напоминало поминки. Поминки по прошлой жизни.
Следующий день деревни был занят работой комиссии на улицах, вид которых оживляли красочное оцепление волкогвардии и вереницы телег по всей длине улиц. Пастух был неутомим в своих хлопотах. Одним он напоминал, что можно пригнать свою скотину обратно, других успокаивал близкой перспективой этого. На воротах домов, оплативших долг, появились объявления о том, что хозяева скотины, не забравшие ее обратно, будут платить пастуху довольствие и готовиться к весенней оплате долга за зимнее содержание скота.
Утром разнеслась весть о смерти Лавра. Днем деревня выглядела обезлюдившей, ее вид оживляла только неспешная суета комиссии, да голос пастуха вносил оживление, раздаваясь в различных уголках деревни, всегда там, где он был нужней всего. Казалось, что пастух успевал везде. Его лицо мелькало повсюду, и вторая половина деревни тоже была благодарна своему пастуху, за то, что все проходило быстро, спокойно и организовано на высшем уровне.
Правда, на второй половине деревни комиссии пришлось поработать целых два дня. Многие жители второй половины умудрились зачем-то попрятать свои припасы вместо того, чтобы с благодарностью возместить расходы и оплатить долг. Комиссия была вынуждена привлекать специалистов из волкогвардии. Пока пастух угощался чаем с хозяевами дома, спецы волчьим чутьем выискивали спрятанное, закопанное добро и успешно завершали очередное взыскание долгов, каждый раз доказывая, что их профессионализм выше и ярче фантазий хозяев. В связи с такими задержками комиссия работала на один день дольше.
После работы комиссии скотины в деревне не прибавилось. Никто не изъявил желание пригнать на зиму скотину в хозяйство с пустыми амбарами, сусеками, сеновалами, которые оказались пустыми благодаря решению комиссии расплачиваться даже сеном вместо денежной компенсации.
Попытки деревенских охотников пополнить запасы лесной дичью окончились провалом. Первые же охотничьи ватаги быстро вернулись домой в изодранных одеждах, без дичи, без ружей. По их рассказам выходило, что леса круглые сутки охранялись волкогвардией для защиты деревенского скота от диких животных. Ни в лес, ни из лесу никого не пускали. Сами мужики ничего не могли понять, и вся надежда оставалась только на их пастуха, который приедет и объяснит им толково всю ихнюю выгоду от такой защиты.
