— Каки сорок целковых?.. Дай-ка сюда, Тимофей Никифорович, мою грамотку-то… Где это видно?

— Буде, забыл в ней заметить. Да я и без грамотки помню… А вы только все норовите обмануть Тимофея-то Никифоровича!

— Да коли ж ты давал?

— Это мое дело.

— Ты, Тимофей Никифорович, не шутишь?

— Каки шутки!

— Иван Карпыч, — обратился Макаров к шурину, ты видишь, Тимофей-то Никифорович котомку у нищего вырывает.

Шурин ничего не ответил. Макаров повернулся к аристовскому мужику:

— Петр Андреевич, тогда, буде, ты свидетель.

— Мы ваших дел не знаем, — еле слышно ответил он.

Никанор упал на колени:

— Тимофей Никифорович, видит бог, ты не давал мне сорока целковых, и он тебе моих денег не потерпит.

— Брал не бог, неча меня стращать-то. Брал Макаров. У Меня это замечено крестом.

Не помня себя, Никанор без шапки вышел от Дашкова и жаловался мужикам:

— Кошель вынул, отдать бы только… И на-кась, ограбил.

На другой день Никанор Макаров понес было на Дашкова жалобу в волостное управление. Старшина взял от него жалобную бумагу и начал его же ругать:

— Чего ты тут путаешь волостное управление?

— Так где ж теперича правду-то искать?

— Дурак ты, Никанор… Зачитался евангелием и совсем стал дурак… где у тебя свидетели? — смеялся старшина.

— Свидетели, свидетели! — смыгая носом, повторял про себя Никанор, стоя растерянно перед старшиной. «Шурин и Петр Андреевич в суд не пойдут. — думал он про себя. — И в волостном управлении, как у мирового, не сыскать правды… К кому же теперича идти?»

В пору девичьего угара Феня тайком встречалась с Григорием Дашковым. Мечтала о замужестве, смиряла себя неуемным трудом. Богатства ей ни от кого не досталось. И она не завидовала, когда одной подруге покупали платье, другой — платок, а на ней по-прежнему тлел единственный выцветший сарафан с мелкими горошинами. В нем — на беседе и на празднике. Отец круглый год работал в лесу, она заботилась о его семье. Иногда Иван Алексеевич, раздобрившись, говорил:

— Что, Фенька, будешь делать, коли на жизнь не хватат, — нас ведь четверо.

— Тятенька, отпустите меня во жнеи! Половину ряда отдам вам, а половину себе на одежу.

— Ступай к Тимофею Никифоровичу.

— К нему я, — тятенька, не пойду… У него парень большой… Как бы разговору какого не получилось… Я лучше к Инотарьевым… они меня рядят.

— Не ходи к Инотарьеву. День — в поле, не поужинаешь, пойдешь в ночь искать коров, — у них по летам коровы на ночь домой не ходят. Я из-за тебя спать не стану, жалеть буду… Не уживешься ты, дочка, и у Дашковых. Хозяйство огромадное, сам он горячий, много чужих людей, скотины, посев большой.

— Работы я, тятенька, не боюсь, только бы хлебом кормили.

В конце концов Федосья Ивановна решилась пойти к Инотарьеву. Пелагея потом хвалилась: «Не бывало у меня таких услужливых жней». Феня не отказывалась ни от какой работы. За это и полюбили ее Инотарьевы.

— Ну, Фенька, ты нонче зимой уйдешь замуж, — говорила Пелагея.

— Какая я, тетушка Поля, невеста? У меня и одежи-то нет. На будущее лето опять к вам приду, куда я денусь с одной шубой!

Прошел покров. Феня только до этого праздника и рядилась. Инотарьева ее хорошо провожала, испекла ей пирог с изюмом. Прощаясь, наказывала:

— Ходи к нам в гости.

Когда она вернулась домой и стала появляться на глаза соседям, Иван Федорович как-то сказал ей при встрече:

— Я тебе, Фенька, жениха нашел.

— Плохо ли бы было! — отшутилась Феня.

После рождества ее и в самом деле стали сватать в свою деревню. «У меня, — отговаривалась она, — и обувки-то нет». Да и на самом деле, летом она ходила босиком, зимой в лаптях, а в грязь — сидела дома.

И вот как-то тетка Евдокия присылает Фене поклон: «Ежели задумала, приходи гости, жених нашелся». — «Не пойду, — ответила ей Феня, — люди будут смеяться». Такой привет и отослала, не зная еще, кого имела в виду тетка.

Собрались как-то девушки на беседу, потанцевали и прохладиться вышли на крылечко. Смотрят, идут «чужие ребята» с гармонью. С ними Александр, за которого тетка было сватала Феню. Только парни вошли в избу, к Фене подсел ее сосед Михайло.

— Мне прясть надо, — отогнала она его.

— Понимаю: чужие ребята пришли.

— Не знаю, к кому они пришли, а ты уйди!

Михайло нехотя встал, а на его место на лавку сел Александр.

Утром зашла шабрёнка и говорит отцу:

— Замуж, слышь, хотите отдать Фененку-то… Ах, как бы я не велела! Што вы сунете эту молоденьку за пьяницу Сашку? Ты-то, Иван, бывал сам пьяным, знашь, поди, каково у вас рыло-то от водки! Я бы того прокляла, кто вам Сашку хвалит!

Шабренка все это выболтала утром, а вечером пришла тетка Евдокия, спрашивает:

— Раздумала?

— Раздумала… Сама-то ты за пьяницей живешь и меня в эко же пекло бросить хочешь? Ты к мамыньке то и дело жаловаться приходила, а она сама, бывало, своего горя не выплачет! Тятенька никому не уступит в вине. И ты хошь, штоб и я с вами вместе маялась?..

Вскоре после этого Феня испытала самую страшную для нее случайность. Хорошо, что она для нее окончилась благополучно, оказалась даже радостной.

Весной шла большая вода, много натворившая на реке бед. На берегах Керженца по-прежнему, как и сотни Лет назад, лес покачивал колючими лапками, учил людей добывать хлеб не на песчаной земле, а на реке. «Земля заволжская не под пахоту, — говорили на Лыковщине. — На ней сеяли горе, а не хлеб».

Отец Федосьи все свои годы работал — не в лесу, так на реке. Зимой заготовлял древесину; спадала вода, брал у Дашкова подряд на расчистку «разбоя». Пройдут плоты, забирал Феню и отправлялся собирать по берегам лес. Лучше его никто этого делать не умел. Он знал каждый кустик, каждую заводь, куда прятался «разбой».

Весна много принесла хлопот Дашкову. Он и подрядил отца за три пуда муки — собрать и согнать «разбой» до Макария. Шкунов наготовил оплотины, на одну из них поставил Феню. Положил ей дорожный багаж, харчи, дал шест, вывел плот на стрежень, отдал концы и наказал дочери:

— Плыви, Фенька. Где, буде, пристанешь к берегу, отталкивайся шестом, а я выведу остальные плоты и догоню тебя.

Феня уплыла далеко, отца стало не видно, а близко — Вшивая горка, там вода словно кипящая. Перед Вшивой горкой, посередине реки, затонуло дерево, его не видно было, только вода полоскалась над комельком. Фенькина оплотина и налетела на затонувшее дерево, закрутилась, загородила узкую промоину, и плот встал поперек реки. Феня даже не заметила: головка плота очутилась на суше, а «гузка» — на кустарнике. Плот стало корежить. Скопившаяся вода набрала силу и ударила в плот. Оплотина закрутилась, и ее быстро понесло. Когда Феня оглянулась назад, увидела: нижний ярус освободился от связок, а верхний стал рассыпаться. Феня забегала, не зная, что ей делать. Бревна ослабли и стали под ее тяжестью погружаться и, отделяясь, уплывать. Продукты между бревен провалились и пошли на дно реки. Шкунова поняла, что ей грозит неизбежная гибель, она закричала, заухала. А вокруг никого, только бурлит вода, лес да ветер шумят. Под ней остались только два бревна. Течение неслось быстро. На одно бревно она села верхом, второе обняла. На ее счастье, на Вшивой горке находилась Дашковская пристань.

Покрасневшее солнце устало спускалось за лес. В страхе Феня мысленно представляла песчаное дно реки и точно в последний раз смотрела на светлую, вспыхивающую под солнцем, рябь. Вдруг с берега раздался знакомый голос. Она подняла голову: на отмели торопливо распутывал веревки у лаптей Григорий Дашков. Вот он уже в воде; он плывет к ней, подталкивает ее бревно к берегу, а с ним и мокрую неудачницу.

Когда Феня пришла в себя — сокрушалась, очутившись перед Григорием в таком виде. Он сидел неподалеку от нее и молча, с улыбкой глядел, как платье на ней прилипло к телу и с него стекала вода и бесследно таяла на песке. Феня, ежась от дрожи, попросила Григория: