— Уходи… дай обсушиться.

Спрятавшись за кусты, она сняла платье и стала его выжимать. Григорий не мог удержаться — ему хотелось быть возле Фени. И когда она, торопясь, одевалась, из-за кривуля реки показался плот отца.

Шкунов сошел на берег. Григорий рассказал о случившемся. Иван Алексеевич, ругаясь, ушел закреплять плот, а Григорий настолько приблизился к Фене, что она почувствовала на своем лице его теплое дыхание.

Встретилась Феня с молодым Дашковым вскоре как-то после того, когда он снял ее с разбитого плота. Подкараулив ее на Керженце, Григорий жаловался девушке на своего отца, что они-де давно с ним думают о жизни по-разному. Потому, дескать, и не понимают один другого. «Што-што, я сын богача, — с горечью говорил Григорий, — капитал наживал отец, пускай он и замирает от страха за свои денежки».

Тимофей же Никифорович хотел владеть и капиталом и разумом сына. Когда Григорий заикнулся о женитьбе, отец строго покосился на него.

— На Шкуновой Фененке, — тихо, покорно выговорил Григорий и испугался отпрянувшего от него отца.

Но тут же, огрызнувшись, отец круто повернулся к сыну.

— Дурень, — сказал Тимофей Никифорович, — тебе невеста нужна не в шобоньях, а в парче и с таким приданым — кое у всех лыковских девок сготовлено… И то, по нашим капиталам, этого мало… Понимаешь ли ты это, оболтус… А уж коли приперло ожениться и не можешь сыскать вдовы ночь переспать, ступай окунись в ледяной водице да запомни: в мой дом Шкуновых на порог не пущу… А тепереча отправляйся в лес, присмотри за вырубкой да заодно подумай, что отец-то тебе сказал.

Но Григорий в отношении к Шкуновой остался верен своему слову. Наперекор отцу решил: скорее уйти из дома, чем отказаться от Фени.

Мать останавливала сына.

— Не мы одни скрываем вольный свет, не мы первые губим молодость… По мне-то, бери Феню, — плакала она, — только не покидай дом! Тимофей Никифорович, — умоляла она отца, — благослови ты его… Фенька — хорошая девка.

Дашков в ответ что есть силы крикнул:

— Не быть ей в моей избе, не езжать на моих конях! Она только тогда будет в доме, когда по моему носу черви поползут!

А как-то ночью Настасья Дашкова пришла к Ивану Алексеевичу уговаривать его удержать дочь.

— А мне, — ответил Шкунов, — если жених невесте по мысли — с богом! Этак-то вот и скажи Тимофею Никифоровичу… Я не то што перечить — сам зачну Феньку уговаривать, назло богачу, толкну дочь за вашего Гришку.

После прихода Настасьи у Фени прибавилось горя. Она сама боялась идти в дом Дашковых. Если Григорий и увезет к себе, то жизнь ее будет не сладкой.

К Шкуновым на следующий день после Настасьи пришла Евдокия — тетка Фени — и наплакалась на ее завывания.

— И мое житье, дитятко, — утешала она племянницу, — было нищенское. И все же я не пошла за немилого. Скрывай, што ты думаешь, а свое делай. Мил тебе Григорий Дашков, ступай за него. Не примет Тимофей Микифырыч сегодня, завтра сам позовет. Только молчи, таковска бабья доля. А они поглумятся, но на куски-то тебя не разорвут, а ты обеими руками держись за Григория, коли он тебе люб. Держись и ни о чем не думай.

…На другой день, тайком, на дашковские гумна прибежала Феня повидать Григория. И в последний раз, прощаясь, сказала:

— Коли любишь, приезжай в воскресенье воровать.

Уговорились, где Григорий поставит лошадь, и, убегая, Феня не один раз повторила:

— Приду, приду…

В воскресенье Григорий ждал Феню у инотарьевского гумна. Из дома он уехал без помех, в глухоночье. За деревней стояла тьма непроглядная. Из окон кое-где таращились тусклые огоньки. Григорию чудились чьи-то голоса, но вот все ближе и ближе послышались шаги. «Она!» — подумал Григорий. Подошел к лошади, поправил сбрую, расправил вожжи. Лошадь навострила уши.

К старому сенному сараю, где Инотарьев сложил снопы, подошла Феня. Она молча протянула Григорию руку:

— Не раздумал?.. Едем куда глаза глядят.

На другой день хватились Дашковы сына, а его и след простыл. С ног сбились, разыскивая Григория. Тимофей Никифорович выходил из себя: «Не дам венчаться». Настасью прогнал к священнику, наказывал: «Григория со Шкунихой не венчать». В полдень к Шкунову явился сам. Накричал на Ивана Алексеевича, пригрозил — работы не даст.

Через двое суток влюбленные обвенчались в Монастырщине. Когда об этом узнал Тимофей Никифорович, он проклял их жизнь:

— Не дай им, господи, ни счастья, ни талану!

Год Григорий прожил с Феней в доме Ивана Алексеевича. Молодому Дашкову тошно и тесно казалось в бедной семье. Он привык к отцовскому делу, скучал по дому. В одно из воскресений к Григорию пришла мать и сказала:

— Отец обрадуется, коли ты вернешься. Помысли и иди с молитвой, родитель простит.

После ухода свекрови Феня загрустила — она боялась идти в дом Дашковых. С таким отцом, как Тимофей Никифорович, им будет плохо, к тому же приближалось и время родов. Однажды утром Григорий собрался к родителям. Прощаясь с Феней, сказал:

— Пойду к отцу.

Сурово встретил Тимофей Никифорович сына. В разговоре был резок, выговаривал Григорию:

— Ты меня на всю Лыковщину поднял на смех. Куда я с таким срамом теперь денусь?.. — Но сына не гнал от себя, а с сожалением оглядывал его изодранный полушубок. — Вот до чего тебя довела Шкуниха, лаптей-то хороших, смотрю, не можешь завести!..

— Батюшка, Феня — жена дельная и вас уважает.

— За што ей меня уважать-то?!

Григорий сказал отцу о своем намерении вернуться в дом. Тимофей Никифорович долго думал: куда поместит жить Григория и на какую пошлет работу, хотя возвращение сына не было неожиданным. Дашков сам посылал мать за сыном, и только его гордость не позволяла сразу простить самовольника. Покорность сына обезоружила Тимофея Никифоровича, и он наконец сказал:

— Приезжай, беспутный, да принимайся за дело.

Шкунов отделил Григория, дал ему хлеба, и Тимофей Никифорович, не поморщившись, взял сыновнюю долю.

Вскоре после возвращения Григория с самим Дашковым произошло несчастье. В лесу валили дерево, и оно упало ему на ногу. Послали за Фомой Кирикеевичем. Он забинтовал ногу, но переносить боль у Тимофея Никифоровича не хватало терпения. Только лекарь ушел, он содрал повязки. Через два дня его увезли в больницу, и отцовским делом управлял Григорий. По возвращении свекра из больницы Феня больше других ухаживала за ним.

Пришла весна, а жизнь снохи в доме Дашкова не стала слаще. Часто без причины Тимофей Никифорович принимался ругать молодых, выговаривал:

— Не мог взять хорошей жены. Умру, так ведь она тебе еще бедность принесет. Кабы не дурак был, прогнал бы ее давно, — так и я бы тебя не обидел капиталом!..

Это говорилось в присутствии Фени. Григорий каждый раз пытался смягчить гнев отца, убеждал, что без нее ему не жить, и иногда даже резко возражал:

— От вашей воли, батюшка, я ни на шаг, власть ваша, но только вы у меня Феню не замайте!

Феня несколько раз, со слезами на глазах, падала Дашкову в ноги:

— Чем я умилостивлю вас, батюшка? По своей воле я шла за Григория, и он хорош ко мне!..

— Молчи, — кричал Тимофей Никифорович, — коль заслужила родительское неудовольствие!

И запала у Фени тогда мысль удавиться. «Лучше себя усмирить петлей», — решила она. Припасла на сеновале веревку. Но только поглядит на Григория, и словно солнышко красное заглянет к ней в сердце, заплачет, закроет лицо руками и снова задумается, захлебнется горечью жизни. Несколько раз старалась она убедить Григория уйти от отца. Он этого не хотел слушать, и снова, провожая его в лес, Феня не раз говорила ему вслед:

— Хочу расстаться с жизнью…

Григорий только разводил руками — не находил выхода и не верил, что Феня серьезно готовилась к смерти; с шеи крест пред тем забросила и петлю надевала на шею, да сняла. Вышла на берег взглянуть на мужа — Григорий в это время готовил оснастку к плотам, — посмотрела на него, на рослого, здорового, на его истасканную жилетку. А он работал и не знал, что жена его стоит, глаз с него не спускает и обливается слезами. Наплакавшись, пошла домой, а под ногами вместо зеленой травы видела черные пятна, а в уши кто-то навязчиво шептал: