– И о чем разговаривают?

– Да какая разница, о чем… Разница – как.

Н. помогал Ностальжи с ужином – резал лук и напевал:

Внезапно он отложил нож и, утирая слезы, спросил:

– Кстати, вот интересно: обратный захват серотонина – это как?

– Вот так, – ответила Ностальжи, взяла апельсин, крикнула: «Але оп!», подбросила его правой рукой, левую ловко вывернула и завела себе за спину, не моргнув глазом поймала этой левой апельсин, стремительно вывернула левую руку снова наружу и, по-цирковому улыбаясь, подала апельсин Н.

Н. говорил собравшимся, пронзительно и профетивно-кокетливо не глядя ни на кого, примерно как Достоевский в исполнении актера Миронова:

– Ваша актуальная поэзия кончится первой. Главная черта актуального поэта – обычная фисиологическая обезьянья цепкость на детали, на всю эту «памяти памяти», детали, они и поражают читателя в самое сердце, и он обильно ставит лайки, рукоплещет, мреет и цепенеет в пароксизмах. Актуальных поэтов вычленят (в это время Н. прихлебывал чай, одновременно раскуривая новую папиросу, и это «-чле-» прослюнчало сквозь его зубы особенно как-то смешно, дико и обезоруживающе) первыми и поставят в первом ряду на колени у расстрельной ямы истории.

Ностальжи поглядела на собравшихся за столом, подавшихся как бы вперед, под выцветший абажур низко нависшей над столом лампы, выхватившей напряженные лбы, одышлую пепельницу-ощетинницу, чайник, коричневатые отчашечные следы на скатерти, и сказала, тоже как бы на публику:

– Ну а вы что, метафизики, идеалисты, которые всякую там Добродетель с большой буквы писали? Вас в каком ряду поставят?

Н. замолчал и посмотрел прямо на Ностальжи, уже как Достоевский не в исполнении Миронова, а глубже и землянее, как в исполнении Солоницына:

– Нас?.. Нас не поставят… мы там уже… мы все – там.

И лампа затрещала и мигнула; но никто за столом не пошевелился, думая о своем.

Н. закрыл книгу.

– Да-а… – протянул батюшка.

– Да, – подтвердил Н. – Ему проще – ему ангел вырвал… А нам, непророкам, – самим приходится управляться, с празднословным-то нашим и лукавым.

Батюшка вздохнул:

– Это да…. Ну, значит, и подвиг каждого из нас потяжелее и повыше будет, чем пророчий.

– Угу… – Н. помолчал и осторожно спросил: – А вот это вот, чей подвиг-то выше, кто должен измерить и определить? А?..

Батюшка молниевидно переменился в лице.

– А чего на меня-то смотришь?! Я-то при чем!.. Я такой же человек, как и…

– Да я знаю, знаю… – вздохнул Н. – Но и все же… Нет, значит, специального определяющего?..

– Нет-нет! – отмахнулся батюшка, суетясь вокруг ботинка и с кряхтением ища ложечку.

– А вообще-то, жалко… Насколько бы проще было, правда?

– Правда… Не все то правда, что правда, – глухо сказал батюшка, завязывая шнурки.

Н. сидел у дома на лавочке. Смеркалось; микрорайонный дождь моросил, переставал, начинался снова. Два из шести фонарей лили во двор жидкое свечение.

Молодые люди на соседней лавочке беседовали:

– Смори, Волоха! Дедухан с шестого подъезда какой молодец. Опять на турник пошел.

– Физкультурник, чо. Ветеран. Треники зачотные у него.

– Бэтмен.

– Спи спокойно, родимый Готэм. Ах-ха-ха-ха-ха.

– О, смори, смори!.. висит.

– Чо-то не шевелится… пойдем посморим, на чем он там держится ваще?

– Чо-то он там помер, в натуре… пойдем, ага.

Н. подошел к скамейке, на которой сидели молодые люди, взял газету, стряхнул с нее семечковую шелуху, прочел: «Советский Союз держался на христианской парадигме».

Батюшка и Н. вывалились из храма почти одновременно, распаренные, березово духовитые, праздничные; тот и другой не имели задних ног.

– С праздником, отче!

– А! И тебя, и тебя!

Они обнялись.

Костя Иночкин, ожидающий их в тени у паперти, обниматься не стал, ехидноманерно поклонился и поздоровался с батюшкой за руку.

– Ну как, попарились?

– А то! – напряженно и преувеличенно весело, косясь, как отреагирует батюшка, отвечал Н.

– Русалки на вас с берез не прыгали? – не унимался Костя.

– Какие русалки?

– Ну как же. Сегодня – день проникновения в православную эортологию языческого Семика; положено не только березки в храм тащить, но и русалок, наловленных в пруду…

Н. нехорошо зыркнул на него, но батюшка, отпив из бутылочки «Бонаквы» часть содержимого, а часть выливая себе на плешь, сказал:

– Уф-ф!.. Русалки – что!.. Я все время боюсь, не прыгнул бы клещ… бывали случаи, знаете.

– Что, прямо в храме?.. – нелицемерно удивился Костя.

– А что. Зане персть есмы, – весело вздохнул батюшка. – Ну что, возлюбленные чада Божии, пошли праздновать дальше?

И они пошли.

– Ну-ну. Ты себя-то в молодости вспомни, – сказала Ностальжи.

Н. вспомнил.

В молодости к вопросам актуального искусства, а равно и к вопросам актуального в искусстве, он относился вполне актуально.

На одном, помнится, каком-то квартирнике, происходившем в Литейных полуподвалах, Н. углядел известного критика Г.

Червивые красные губы Г. язвительно извивались, меж тем все-таки поглощая предлагаемый не мерою портвейн.

«Чтоб тебе на том флэту провалиться на мосту…» – процитировал про себя бескомпромиссный Н.

Идя меж кресел по ногам зависающих, Н. протолкался к Г. и, подняв забрало, спросил:

– Скажите, а как вы относитесь к явлению современных художественных плеяд?

– «Блея-я-я-яд!».. – саркастически проблеял, закуривая, Г. – Как к ним можно относиться, молодой человек?

– Как?

– Человеческая многоножка! – презрительно выцедил Г.

Не разговаривая далее, вскипевший духом богатырский Н. мощно, коротко и без замаха, заушил Г. Сигарета того рассыпала звездные искры; перхоть посыпалась с велюровых плеч пиджака; критик свистнул и улетел, резко уменьшаясь в открывшейся космической перспективе.

«К созвездию Плеяд!» – удовлетворенно подумал постоявший за правду Н. и стал пробираться к выходу.

На выходе его остановила многоочитая и благоутробная плеяда митьков.

– Ну как там критик-то Г., братушка? – спросила Н. плеяда.

– Ты, Оксана, не надейся. – Н. натягивал в прихожей свои разношенные по моде армейские кирзачи. – Один казак зарубил его… саблей напополам.

– Ёлы-палы! – одобрительно приветствовала известие плеяда.

– Дык, – скромно отвечал на это молодой Н.

– О, смотри, что нашел! – Костя Иночкин вытащил из коробки небольшую покоробленную фотокарточку с обломанным уголком. На карточке, темно-серым и светло-серым по серому, мутно, но узнаваемо, отобразилось какое-то злаковое поле, посреди поля – сколоченные из горбыля козлы, а верхом на козлах – юные Костя и Н.

– Как молоды мы были, как верили в себя!.. – дрогнувшим голосом сказал Н., бережно поднеся карточку поближе к глазам.

– Где это вы? – спросила Ностальжи. – Что-то не помню…

– Это в стройотряде, в деревне Ромашко-во. Ты болела тогда, с нами как раз не ездила, – сказал Костя.

– И что за козлы? – спросила Ностальжи.

– Это мы позируем Феде Вилкину, – сказал Н. – Он же до того курса, помнишь, вместе с нами учился, пока в армию не забрали… Ну как учился, не учился, конечно, все картинки красил, бухал да акции устраивал, вот и забрали… Это мы позируем, изображаем всадников, для его полотна «Масоны травят пикачами русского зайца». Картина колоссальная, представь, поле ржи вечереет, багровым наливается закат, стая кислотных пикачей, весело и кровожадно скалясь, рассыпалась по полю, на переднем плане мчит не чуя ног удалой обреченный заяц, на заднем – аспидные фигуры всадников, ату его, колорит, гибель русской цивилизации, все дела!..