Н. стоял и глупо улыбался, и слезы текли из-под подвязки, когда Ностальжи, не опуская узкой юбки, подняла нейлоновую ногу и сильно, точно, поступательно толкнула его в спину.
– Вам почувствовать пора бы, как вкусны и нежны крабы, – сказала она вслед.
* * *
27 января все российские СМИ, как всегда, поминали годовщину снятия блокады Ленинграда.
«Целая улица Санкт-Петербурга переоделась в прошлое», – прочел Н. в новостях.
«Интересно, где это в Питере – улица Целая?..» – думал Н.
Прочих мыслей, которые были бы не обсценны, он по данному поводу не имел.
* * *
Н. читал книгу про несколько Римов.
– У тебя какой Рим? – спросил он друга, тихо тупящего в смартфон в углу дивана.
– У меня – третий Рим, – ответил Костя Иночкин.
– А нужен – тридцать третий Рим!.. – назидательно продолжил Н.
И оба хором, как в детстве, торжествующе воскликнули:
– У товарища Дынина весь Рим испорчен!..
* * *
– Ничего в вашей церкви не пойму… Безумие какое-то, – промолвил Костя Иночкин.
– И чего же ты не поймешь? – спросил Н., поморщившись (терзала его изжога).
– Люди, имеющие виллы и яхты, учат бюджетников, как не надо собирать сокровища на земле, монахи учат семейных, как детей рожать и воспитывать, двадцатилетние мальчики в рясах дают бабушкам старческие советы…
«Ой, отвяжись ты от меня, ради Бога, с одним-то и тем же все время!» – порывнулся было вскричать Н., но не вскричал: во-первых, знал, что произнесение слова «Бог» распалит друга распалением Цицероновым на много часов; во-вторых, столб жгучей кислоты в этот момент вскипел уже под самым горлом, перекрыл дыхание.
Ностальжи вздохнула, быстрыми мелкими клевками загасила сигарету в баночке из-под горошка, улыбнулась прозрачными крыжовенными глазами, потянулась как кошка – одними плечами, ткнула Костю локтем в бок:
– Да ладно тебе! Ведь это ты, Иночкин, сам во всем виноват.
– Как?! – залился Костя пунцовым, захлопал белесыми ресницами.
– А так. Ты начал фехтоваться на палках? И все стали фехтоваться на палках! – рассмеялась Ностальжи.
Костя поморгал, выдохнул, помотал головой, улыбнулся:
– Это точно! А кое-кто и через речку начал прыгать!
– Я ни при чем! Не скажу кто, но это был слоненок! – бодро через силу улыбнулся и Н., вытащил из шкафчика картонную коробочку с содой, нацелился в нее чайной ложкой.
Ностальжи встала из-за стола, мягко отобрала у него ложку:
– Сядь уже! Сто раз говорила: соду надо сначала кипятком гасить, дыру в желудке сделаешь…
И, как всегда, она была права.
* * *
В молодости Н. немало путешествовал по миру.
Бывая в Чехии, он всегда привозил своим друзьям, братьям Кржемелику и Вахмурке, какой-нибудь русский экзотический сувенир. Однажды он привез и вручил им книгу «Евгений Онегин».
– Что это? – спросили Кржемелик и Вахмурка.
– Это Пушкин, – сказал Н.
– А что это – Пушкин?
– Это наше все, – объяснил Н.
Братья, один из которых по воскресеньям был служкой в костеле, а другой толкал парням кислоту в местном ночном клубе, открыли книгу, прочли: «Облатка розовая сохнет на воспаленном языке» – и мечтательно задумались, каждый о своем.
* * *
Слушая (или читая, что не так важно) лекцию по современному искусству, Н. пометил на полях:
«Искусство как способ коммуникации: такие произведения, как „4′33″“ Кейджа или книга с пустыми страницами, с одной стороны, совершенно отданы реакции собеседника, а с другой стороны, совершенно им не интересуются».
* * *
Н. любил отмечать День переводчика. Подымая в этот день тост, он всегда поминал профессора К., который на первом курсе преподавал у них зарубежку. В келье К., стандартно забитой книгами, один стеллаж был специально выделен под плохие переводы; рядом со стеллажом на стене висел постер с покровителем плохих переводчиков изумрудным Мастером Йодой и надписью:
«Придумал, шли дождь что по улице и красногвардейца два, я». Н. любил, бывая у К. в гостях, простаивать у этого стеллажа и упоенно листать переводные образцы европейской псевдоумной прозы, а также в ярких обложках на нечистой бумаге томики американского хоррора, которые он затем, в течение лет, один за другим последовательно не узнавал в экранизациях.
* * *
Н. прочел:
На машинке, пером от руки —
Не бросайте писать дневники!
Не стирайте строки…
– На фиг, – деловито сказал Н., смял листок, поддел брезентовой верхонкой чугунную щеколду печной дверки, кинул листок в огонь.
Н. любил сжигать свои, как он называл, архивы. Бумаг было много, сжигать приходилось довольно часто. Когда друзья заставали его за этим занятием, то неизменно говорили: «О, Гоголь жжет второй том „Мертвых душ“!..», а Н. неизменно отшучивался, что не Гоголь, а Мо-голь, потому что вот второй том все сжигаю и сжигаю, а первый так и не написал.
Неладно вкинутый в печь бумажный комочек выпал наружу. Н. подхватил его; на опаленном желтоватом проступало чернильное:
нас спасет, как пожатье руки
– Как молоды мы были! – нарочито громко вслух сказал Н.
Но внутри, как в доме без эха и теней, ничто не отозвалось в ответ.
* * *
Костя Иночкин обвел взглядом стены комнаты Н., уставленные стеллажами с книгами, и саркастически сказал:
– Из всех этих кирпичей ты мог бы еще один дом построить! Я, например, только электронной читалкой пользуюсь. Такое же количество книг и – всегда с собой.
– Для бумажной книги воплощение в электронном формате – жизнь загробная, – ответил Н.
* * *
– А помнишь, как у парней в школе высшим шиком был пластмассовый дипломат, украшенный наклейками гэдээровскими? – спросила Ностальжи. – Однажды я задумалась: кто были эти костлявые конопатые красавицы, как именно их склоняли к фотографированию на наклейки, какова их судьба вообще… И как эти наклейки похожи на овальные кладбищенские фото…
– Помню, конечно! – сказал Н. – У меня был такой, с выдавленной надписью «КРАМАТОРСК». Где это, кстати – Краматорск?..
И оба задумались, как же велика она, родина.
* * *
Н. посмотрел на календарь, там была среда.
«Литературная», – хмыкнул про себя Н., вытащил с полки томик писем ван Шонховена, раскрыл и прочел:
«Посещая Берн, вынужден видаться с друзьями; о вы, адепты пера, приживалы муз, застывшие в избранных вами позах, прихотливых, непеременных, прыщущих пышноречием, как фонтаны Гинга! В одних из вас – редких – подозреваю поэтов, другие пишут стихи, третьи держат себя поэтами; последние гаже всех».
С автором Н. совершенно был согласен.
* * *
«Что день грядущий мне готовит?» – с мутной тревогой подумал Н. и выглянул в окно. Тут же на заснеженный карниз уселся откуда ни возьмись взявшийся снегирь. Снегирь ободряюще подмигивал и отечески улыбался Н. через стекло, маршальский бюст его светился новой зарею.
Воспрявший духом Н. открыл ноутбук и написал другу в мессенджере сообщение про то, что ему только что был знак. Друг ответил, что у вас, у мракобесов, кругом знаки, а я убежденный антисемиот, хотя к семиотам отношусь хорошо, у меня даже есть друзья, изъясняющиеся знаками, на что Н. тут же и ответил целой строчкой смайликов.
* * *
Врач долго водил по Н. конвексным датчиком, потом вздохнул и сказал:
– Душа – потемки.
– В смысле, чужая?
– В смысле, любая. Своя особенно, – сказал врач и дал Н. салфетку, стереть гель.