– Будем песню беречь! До свиданья, до новых встреч!.. – торопливо в прихожей говорил Н. провожаемому превысившему градус дедужке майору Пронину, пугливо оглядываясь через плечо – не проснулась ли Ностальжи, а то она после вечерней смены, и если что, мало никому не покажется.

– Батюшка, как вы понимаете, что такое «коллективная ответственность»? – спросил Н.

– А чего тут понимать, – не задумавшись ни на мгновение, ответил батюшка. – У нас в церкви коллективная ответственность наглядно видна. Это когда грешат одни попы, а отдуваются за них другие.

– Почему?..

– Потому что – целокупность. Ну, это такие особенности жанра. Поп в проповеди с амвона, обобщая, говорит народу Божию: «все мы», а народ Божий, приходя к попу в ночи и зареве пожаров с вилами и тоже обобщая, говорит ему: «все вы».

– А-а… – протянул Н., выказывая как бы понимание. – Целокупность…

Ночью ему приснилась целокупность. Она шумно отдувалась и была, как в умозрениях Оригена про апокатастасис, шарообразной формы, в епитрахили и с бородой.

Пришед в гости к батюшке, Н. обнаружил, что тот завел себе красноухую черепашку, посадил ее в тазик с водой и кормил тараканами.

– На газоне нашел. Их нередко выбрасывают, когда обнаруживают, что они кусачие, – сказал батюшка. – Лежала на спине, лапками шевелила…

– Померла бы?

– А то… Сама-то перевернуться не может. Падшесть, понимаешь, она такая… Правда, Ван Цюи писал, что не таковы, одни из всех, нефритовые черепахи: они приучаются выживать в перевернутом мире, и одна лишь нефритовая черепаха может, вопреки природе, стать приемной матерью-кормилицей киноварного цилиня…

– Типа Церковь?

– Типа. Хочешь покормить?

– Я? Э-э… Нет, вы уж лучше сами… вы все-таки в сане, и все такое… – пробормотал Н., а черепашка внимательно посмотрела на него ничего не выражающим вековечным глазом, приняла в клюв таракана и, погрузившись с головой в праматерию, стала питаться.

«Запомнила», – содрогновенно подумал Н.

Н. спросил у батюшки:

– Отче, а как вы относитесь к экуменизму?

Батюшка, примерившийся налить чаю из чашки в блюдце, остановил движение на полпути:

– В каком смысле?

– Ну… Наши перегородки до неба не доходят, и все такое…

– Перегородки? А помнишь лихие девяностые? У нас тогда ежедневно крестилось человек по полста, считали их партиями, да отпевания, да венчания, да все подряд… Помню, в одном углу храма я вполголоса покойника отпеваю, а в другом мой сослужитель вполголоса две пары подряд венчает, в одном углу – многая лета, в другом – вечная память… И ничего. И перегородки не доходят. Вот это был экуменизм!

«У попов на все готов ответ», – подумал Н. Но вслух, конечно, не сказал – батюшку он любил. И Ностальжи ничего не сказала, ее на тот момент поблизости не было.

Н. иронически наблюдал, как Ностальжи роется в своей сумочке, уйдя туда по плечи и время от времени длинно, чувствительно чертыхаясь.

– О Дамская Сумочка, модель мироздания!.. – пропел Н. на неопределенный мотив. – Архетип ищем?

Косматая Ностальжи вынырнула из сумочки и уставилась на него недвижными яростными желтыми глазами Минервиной совы, от горя сошедшей с ума.

– Какой еще архетип?

– Ну-у… – осторожно сказал Н., на всякий случай передвигая задом табуретку к дальнему краю стола. – Какой у вас там, женщин, бывает архетип… Например, Маленькое Черное Платье. У каждой женщины в ее Дамской Сумочке должно быть ее Маленькое Черное Платье.

– Нет. Большой Серый Пиджак, – сдавленно выговорила Ностальжи.

– О! Мадам феминистка?.. – продолжал было Н., ловко увернувшись от Дамской Сумочки, пущенной ему в физиономию, по бессмертному булгаковскому примечанию, метко и бешено.

И страсть, как свидетель, поседела в углу.

Н. вытащил ящики письменного стола, вывалил все залежи на пол и, сидя среди вываленного на корточках, как ночной вран на нырищи и как птица, особящаяся на зде, перебирал бумаги.

– Слушай, ты не помнишь, кто это снимал? – он протянул Ностальжи серый, с одной стороны глянцевый в трещинах, прямоугольничек. На обороте имелся круглый след, видимо от чайной чашки, и химическим карандашом было написано: «Весеннее половодье на р. Лета».

Ностальжи долго смотрела, наконец сказала:

– Не помню…

– А в каком году хоть?

Но нет, ни Ностальжи, ни сервис гугла «Поиск по картинке», в который ввели сфотанный телефоном снимок, не помнили ничего.

Выйдя вынести мусор, Н. нашел возле баков выброшенный кем-то красный советский двенадцатитомник Дюма издательства «Художественная литература», и по этому поводу друзья справляли небольшую тризну, подымая нечокаемые тосты за времена, потом за нравы и прочее. После четвертого тоста Н. ударился в патетику на тему былой ценности подписных изданий и пересказал правдивую историю, как в оные времена такой вот двенадцатитомник обменяли на четыреста двенадцатый «Москвич».

– Ой, да ладно врать-то, – перебил его Костя Иночкин. – Сто раз рассказываешь одно и то же… Не был это четыреста двенадцатый «Москвич».

– А что это было, по-твоему?! – пошел пурпурными пятнами Н.

– Ушастый «Запорожец» был, – вылавливая в банке вилкой одиноко ускользающий микроскопический корнишон, авторитетно сказал Костя.

– И не обменивал его никто, – неожиданно вставила Ностальжи. – А ушастый этот «Запорожец» вы разбили в стройотряде. В райцентр ночью за водкой поехали. Придурки.

– Точно! – воздел вверх вилку Костя. – А «Запорожец» еще был из деревенских чей-то.

– Но позвольте!.. – опешил от такого поворота Н. – А при чем же здесь Дюма?!

Никто ему не отвечал, потому что Дюма действительно был ни при чем. Но это только с одной стороны.

Н. читал вслух:

«Весело катился Пушкин по дорожке из Одессы и пел песенку:

Всяко-разно уйду! И покатился Пушкин в Михайловское, прямо реализму в зубы…»

Собака Собака уснула на солнышке, плотоядно повизгивала, посучивала ногами во сне. Н. закрыл книгу, положил на лавочку, иэхх! потянулся с хрустом: весна, товарищи!.. С обложки книги на него строго и приязненно глядел пожилой ученый автор, в бровях и пышных вековечных усах.

Костя Иночкин перечитал стихотворение, потом еще раз перечитал, отложил листок, и Н. с деланой небрежностью спросил:

– Ну как?

– Хорошо, – сказал Костя, – мне нравится. Только вот давно хотел тебя спросить: чего это ты в последнее время стихи пишешь без знаков препинания? Фейсбучной моды, что ли, нахватался? А помнишь, как я всегда любил твою любовь к знакам препинания! Точка и тире; многоточия; сложная система скобок; и особенно эти твои точка с запятой…

– Ну да, любил… когда это было-то!.. При чем тут мода вообще! – уязвленно сказал Н. – Просто это новый взгляд, другая тональность, другое дыхание и все такое…

– А по-моему, ерунда. Знаешь, зачем в стихах знаки препинания? Чтоб они торчали как заусенцы, и тогда стих у Бога в ушах застревает. И Он его запоминает. А так – в одно ухо влетело, в другое вылетело.

– Ишь ты. У Бога в ушах. Тебе самому бы стихи писать…