– Прошу простить меня, юноша, – задал вопрос бывший судья, – знаете ли вы, что израильская судебная система обходится без жюри?

– Разумеется, мы не настолько невежественны. Это судебное разбирательство происходит за границей. Съемки картины – совместное производство.

– С какой страной? – настаивал экс-судья. – Может быть, у них вообще нет суда присяжных.

– Вопрос о стране еще не решен. У нас есть возможность выбрать одну из трех стран. И вообще, все зависит от финансирования. Сегодняшний мир – глобален, как вам, сэр, должно быть известно. Но в то же время и модулярен. В современном фильме вы можете перемещать страны, как при игре в «лего».

Небольшая квартирка в доме для престарелых была уже освобождена, но управляющие все еще не могли договориться о расписании и распорядке для новой постоялицы, въезжающей всего на три месяца, таким образом, который удовлетворял бы администрацию оркестра в Нидерландах. Хотя арфистка и получила заверение о том, что ей дадут официальное разрешение на внеочередной отпуск, который поможет ей наладить жизнь осиротевшей матери, дата ее выступления с концертом для флейты и арфы Моцарта оставалась открытой. Нóга уверяла директорат оркестра, что сольную свою партию знает наизусть, что администрация нисколько не рискует, твердо зарезервировав эту часть выступления за ней, дождавшись ее возвращения, но добилась лишь устных заверений. И ей ничего не оставалось, как обратиться за помощью к Манфреду, первой флейте оркестра, представлять ее интересы в ее отсутствие.

– Если не Моцарт, – утешал ее пожилой флейтист, случайно оказавшийся ее очень осмотрительным любовником, – тогда мы вместе сыграем «Фантазию» Сен-Санса, написанную для арфы и скрипки, где партия скрипки время от времени исполняется на флейте.

– Только сверх программы, – предупредила его арфистка, – только на вызовы сверх программы. Никакие «фантазии» не могут заменить Моцарта.

Хони был далек от всех этих обсуждений; тем более он не посвящал в них мать, чтобы не огорчать ее мыслями о том, что проводимый им эксперимент может помешать карьере ее дочери.

В конечном итоге дата была согласована: после Пасхи, в начале лета. Однажды, поздним вечером, Хони приехал в аэропорт, чтобы встретить сестру, и когда он увидел, что она тащит за собой два чемодана на колесиках – два, а не один, как во время предыдущего визита, – он крепко стиснул ее, сказав:

– Спасибо. Спасибо за то, что приехала. Я знаю, что ты не веришь в наш эксперимент, но даже если так – она ведь твоя мама тоже.

Он выглядел до предела изнуренным, с осунувшимся бледным лицом, но глаза его при взгляде на сестру загорались счастливым светом. Схватив тележку и заговорив о предстоящем посещении домика в саду, он напомнил ей о том, что родительская квартира, в которой прошло их детство, сейчас ожидает ее.

– Мы начали прибираться там и выбросили для начала часть барахла… а потом добавили к выброшенному еще и еще. Я удивился, увидев, как увлеклась этим мама. Она была беспощадна к папиным одеждам как ураган, прошлась по его владениям… а потом так же взялась за собственные. Хорошо еще, что существуют хадерим; они подобрали абсолютно все. Даже мебель, которая распадалась на части. Но часть твоих вещей она оставила, так что сможешь выбросить их сама.

– Мои старые вещи? О чем ты толкуешь? Я уехала из дома годы назад и не оставила за собой ничего.

– Оставила, оставила… да еще сколько. Куча барахла, поверь мне на слово. Увидишь сама – старые игрушки, школьные тетради, даже одежду. И маленькую арфу, которую папа купил тебе, – я вытащил ее из кладовки. Перебери все и избавься от трех четвертей этого мусора – и я, и мама с большим энтузиазмом проделали подобную операцию – со вздохом облегчения, – особенно я… потому что осознал в ту минуту, что эксперимент, который, по твоему убеждению, должен был закончиться полным крахом, на деле может оказаться вполне успешным.

– Блажен, кто верует, – устало пробормотала она, отвыкшая от сумасшедшей израильской жары. И внезапно остановилась.

– Куда мы идем?

– К машине.

– Но ты же не собирался отвозить меня в Иерусалим.

– Почему бы и нет? Помочь тебе с этими чемоданами, посмотреть с тобою вместе, что мы еще не успели выбросить и, пользуясь случаем, завершить наше соглашение.

– Полная чепуха. Ты еле дышишь. Нет ничего срочного. Я возьму такси, ты дашь мне ключ, а сам отправляйся домой к жене и детям. С чего вдруг ты решил, что я сама не смогу управиться в доме, в котором выросла? Ну, давай…

Какое-то время он пытался протестовать, но она решительно села в такси, и Хони сдался, заплатив водителю, но придержал открытую дверь.

– У меня есть для тебя парочка интересных идей, – произнес он доверительным тоном.

– Завтра. Ничего срочного.

Но он настаивал:

– Кроме всего прочего, я хочу кое-что сказать тебе о твоем концерте.

– Моем концерте?

– Моцарт. Я купил компакт-диск и прослушал его. Интересно… вот только…

– Только не сейчас.

Он полагал себя знатоком музыки и всегда был уязвлен, когда она относилась к его суждениям как к чему-то случайному и легкомысленному, как к дилетантству, не оставляя настойчивых попыток поучать его.

– Но еще более важно надежно закрывать дверь… и, конечно, окна.

– Окна?

Переход от Моцарта к окнам ошеломил ее.

– А причем здесь окна? Где?

– В ванной комнате. Из-за детей!

– Боже, каких еще детей?

Таксист недвусмысленно дал понять, что пора двигаться.

– Ну хорошо, не сейчас. Поговорим позднее.

Время уже было близко к полуночи, но Мекор-Барух, район, который в дни ее юности в это время был тише кладбища, сейчас нервозно гудел, словно и не собираясь отходить ко сну.

Дверь квартиры открылась с необыкновенной легкостью, словно только и дожидалась простого прикосновения ключа, и когда она включила свет, поражена была не только чистотой и порядком, несвойственными в прошлом дому, в котором она так долго жила с родителями, но и какой-то новой пустотой.

Хони говорил чистую правду – огромное количество вещей было передвинуто (особенно это коснулось мебели), а гостиная обнаженностью просто поражала. Она прошла в свою детскую, чтобы положить там чемоданы. Ее кровать была аккуратно застелена, и пахнувшая свежестью ночная рубашка лежала сверху. Сердце ее забилось сильнее, когда она вошла в комнату родителей, – и к ее удивлению новая электрическая кровать, о которой она была наслышана от своей матери, была точно так же застелена как нельзя более опрятно, всем своим видом призывая к использованию ее по прямому назначению и немедленно. Она открыла родительский шкаф. Отцовская половина была пуста, его вещи исчезли: лишь один костюм, черный и элегантный, остался висеть; скорее всего потому, что ему не нашлось преемника, которому он пришелся бы впору. Под костюмом в ожидании перемен стояла пара ботинок – носки лежали сверху в полной готовности, как бы зная, что новый хозяин вот-вот возьмет их в руки. Она прижалась усталым лицом к тонкой ткани, вдыхая давно забытый и такой знакомый аромат, затем шаловливо сняла с вешалки пиджак от костюма и скользнула в рукава, поглядев затем на себя в зеркало. Поскольку в последние годы отец ее заметно похудел, пиджак был ей слишком просторен, отчего плечи ее выглядели избыточно полными, почти квадратными, а рукава полностью закрывали кисти рук и даже ладони. С легкой улыбкой она плавно подняла руки и представила, что дирижирует, вот такими же движениями вызывая к жизни звуки арфы и флейты в ее концерте Моцарта.

Телефонный звонок прервал воображаемое исполнение. Хони не мог заснуть, не узнав, благополучно ли добралась до дома сестра, и оценила ли она, как много барахла выброшено было из квартиры в ее честь.

– В мою честь? Почему? Я ничего такого не просила.

Но в полном восторге от самого факта, что его эксперимент обернулся реальностью, он хотел в поздний этот час посвятить сестру в особые его планы в отношении ее будущего. «Не сейчас», «пора спать» – из последних сил протестовала она, боясь, что с этой минуты он будет пытаться командовать отнюдь не их матерью, но прежде всего ею самой… и, прервав разговор, она повесила трубку и отключила телефон.