– Жалко? Почему?

– Потому что, несмотря на темень и лохмотья, в которые они вас обрядили, выглядели вы еще красивее и загадочнее, чем издалека, и я надеялся, что режиссер позволит вам подняться, с тем чтобы мы могли пристрелить вас с короткой дистанции.

– Ах, нет, – вздохнула она с улыбкой, – у режиссера не хватило на меня терпения, и мы всякий раз возвращались к моменту высадки, и он настаивал всякий раз, чтобы я пала на землю бездыханной как можно скорее, причем советовал мне лежать тихо, не на животе, а перевернувшись на спину – так, чтобы камера могла как можно реальнее засвидетельствовать вашу жестокость.

Нóга искренне сочувствовала участнику массовки, видя, как он заходится, смеясь, в жестком кашле. Он был симпатичный, с худым, морщинистым лицом – все искупал мягкий, добродушный взгляд. Прерывистое, как у ребенка, заикание возникало совершенно неожиданно. На мгновенье она решила признаться ему, что на самом деле ее ничуть не огорчали моменты, когда от нее требовалось изображать мертвую. Весеннее небо было просто забито звездами, сиявшими как-то особенно ярко, а от песка шло тепло, скопившееся от дневного солнца. Крошечные раковины, приставшие к ее лицу, напоминали ей о пляже Тель-Авива, где некогда она и бывший ее муж всю ночь предавались любви.

– А что вы делали после того, как всех нас отправили на тот свет? – спросила Нóга.

– Мы быстро переоделись и превратились в фермеров, которые прятали героиню.

– Героиню? Между нами была героиня?

– Разумеется. Она была в лодке вместе с вами, по сценарию она была беженкой, которую волею автора пощадила смерть и позволила найти убежище в деревне. Они что, не посвятили вас в перипетии и интриги фильма? Или по крайней мере в то, что относилось к сцене на пляже?

– Может быть, и посвятили, только я, скорее всего, пропустила это мимо ушей, – с виноватым видом призналась она. – Ведь я снималась в массовке впервые в жизни, и мне казалось неудобным и даже неприличным влезать в то, что прямо меня не касалось.

– Если э-т-то так… – его заикание стало заметнее… – т-тогда не уд-д-ивительно, почему они р-р-решили прикончить вас п-пораньше.

– Почему же?

– Потому что, скорее всего, вы, как новичок… я имею в виду, как новое лицо в массовке… да, я думаю, что вы… пялились в камеру. Вели себя неестественно. Но как вы вообще влипли во все это? Чем вы занимаетесь в реальной жизни? Вы случайно не из Иерусалима?

Поскольку вопрос был задан предельно вежливо, она после некоторого колебания решила все-таки на него ответить. После довольно продолжительной паузы она сказала:

– А почему бы вам предварительно не представиться?

– С удовольствием, – ответил мужчина, – я такой ветеран массовых съемок, что операторы не спешат приглашать меня. Потому что зрители уже ко мне пригляделись и запомнили по другим фильмам. Годами я был офицером полиции, но затем легкое мое заикание, которое вы, скорее всего, заметили, стало, увы, сильнее; мне пришлось поэтому выйти, так сказать, в отставку. Сейчас мне приходиться жить только на пенсию. Но сегодня не предвидится ни стрельбы, ни покойников… и я не скажу, что слишком этим огорчен. Сегодня нам придется тихонечко сидеть, изображая из себя членов ж-жюри присяжных и слушать, как развивается ход судебного процесса – вплоть до того момента, пока один из нас не огласит вердикт.

– Жюри? – встрепенулся судья, прислушавшийся к разговору со своего места прямо перед ними. – Вы уверены, Элиэзер? Здесь, в Израиле, у нас нет суда присяжных.

– Вы правы. Но, может быть, сцена происходит где-то в другом месте. В наши дни в Израиле прокатчики обожают показывать иностранные фильмы, тем более что время от времени можно увидеть работы таких превосходных мастеров, как Бергман или Феллини. Так почему бы однажды не появиться и жюри?

Микроавтобус, прибавив скорости, выскочил на шоссе, вьющееся по подножью автомагистрального кольца вокруг Иерусалима, но вскоре притормозил в предместье Мевасерет-Цион; здесь, на автобусной остановке, с десяток мужчин и женщин разного возраста уже дожидались их.

– Смотрите, – сказал Элиэзер. – Вы можете сосчитать. Включая нас, здесь как раз двенадцать членов жюри присяжных. Прибавьте еще одного на тот случай, если кто-то заболеет или исчезнет. Но почему вы не хотите рассказать, что привело вас к нам? Это что – секрет? Или какая-то проблема?

– Никакого секрета нет, – сказала арфистка, улыбаясь. – Всего-навсего – небольшая проблема.

В середине зимы, два месяца спустя после смерти их отца, брат послал ей e-mail:

Дорогая Нóга,

Посылаю тебе e-mail, а не звоню по телефону, потому что боюсь, если позвоню, ты бросишь трубку, как ты это обычно делаешь. Поэтому прошу тебя прочитать это спокойно и внимательно, избегая, по возможности, любых нервных рефлексов.

Я совершенно убежден, что ты не поверишь, будто мама согласна оставить Иерусалим и переехать на новое место жительства неподалеку от меня в Тель-Авиве. Но точно так же, как я не могу рассеять твое недоверие, ты не в состоянии опровергнуть мою уверенность в том, что это возможно. Таким образом, выход один – принять существующее положение дел и дождаться его разрешения естественным путем.

Две недели тому назад мама слегла, подхватив где-то тяжелейшую простуду – может быть, ты могла понять это по ее голосу во время ваших еженедельных разговоров по телефону… хотя могла и не заметить. Разумеется, она всегда пыталась скрыть свое состояние от тебя – точно так же, как пробовала спрятать свою болезнь от меня. И мне понятно почему: ведь, по мнению очень многих, простуда не является смертельно опасной болезнью, тем более для 75-летней женщины, которая выглядит более чем превосходно, особенно при сравнении с нашим, не намного старше нее, президентом – на его фоне она выглядит просто совершенной красавицей. Но один из ее соседей, которого мама во время одного из приступов болезни попросила принести ей молоко, был встревожен ее состоянием и позвонил мне.

На следующий день я отменил все дела и поспешил в Иерусалим, где нашел маму очень ослабшей; ее лихорадило. Я позвонил врачу, купил лекарства и решил, несмотря на ее возражения, остаться на всю ночь у нее дома, воспользовавшись случаем, поколебать ее сопротивление идее переезда, о которой ты знаешь; воспользоваться, так сказать, ее слабостью – ради нее самой. И на самом деле – и упреками, и просьбами к следующему утру мне удалось склонить ее к тому, чтобы она попробовала пожить неподалеку от моего дома в Тель-Авиве хоть пару месяцев.

Уверен, что ты ни на секунду не поверишь, что из этого может выйти хоть что-либо путное, как уверен и в том, что все, что я предлагаю или делаю, – не что иное, как тщетные попытки. Но я хочу держаться за них, ибо знаю, что жизнь избирает путь непредсказуемый, превращающий воображаемое в реальность. И что вовсе не бессмысленно мое убеждение, что тщательно организованная помощь, проверенные лекарства и надлежащий уход помогут ей, в конце концов, осознать, что этот вариант предпочтительнее одинокой жизни в иерусалимской квартире в окружении чужих людей, когда малейший приступ болезни или несчастный случай может оказаться для нее фатальным, равно как и для меня, делая меня ответственным за все происходящее.

А потому, с моральной точки зрения (прости меня за мелодраматичность), ты обязана не только поддержать и ободрить меня издалека, но должна быть еще и партнером и помощником не только на словах, но и на деле.

Быть образцом.

Наш папа ушел из жизни, а ты выбрала для себя необычный музыкальный инструмент, который вынудил тебя оказаться вдали от дома. Это – твое право. Но, поступая так, ты оставила меня наедине с мамой. Может быть, я покажусь тебе человеком старомодным, этаким одиноким воителем, но эта ноша – не по мне.

Для хорошо организованного проживания мамы я нашел место неподалеку от нас. Это небольшая квартира на первом этаже, или, как это называют профессионалы, цокольном, из которой имеется выход в сад. Владельцы квартиры согласились на временное ее проживание в течение трех пробных месяцев при условии повышенной оплаты, зато отказавшись от задатка и не требуя письменных обязательств на будущее.