Стихают выстрелы.
Он не погонится за мной.
Я знаю.
Не погонится.
Заставляю себя поднять голову, заставляю себя посмотреть на пустыню передо мной, на два города поодаль – поднимаю руки, падаю на колени, ору что-то, что я не виноват, за что меня, за что, за что, за что…
Города испуганы ничуть не меньше, города утешают меня, что вы, что вы, все хорошо, все в порядке, позвольте пригласить вас в гости…
Я хочу домой, говорю я себе.
Первый раз за столько десятков лет я говорю себе – я хочу домой, первый раз вспоминаю, что у меня есть какой-то дом, где снег прячется от языков костра, где черное небо утыкано звездами, где страшные истории у очага, про то, что там, там… мне тоже теперь будет что рассказать, что там, там…
Обращаюсь к нашим.
Ко всем.
В отчаянии кричу в пустоту, как добраться до дома, где он вообще – дом, мир слишком быстро меняется, вертится волчком, бешеным лабиринтом, все города превращаются в город из древней сказки, до которого три года скачи – не доскачешь…
А мы тебе говорили, – говорит Хлебоград.
А мы тебе говорили – говорит Часоград.
Молчу.
Зализываю раны.
Я до сих пор не понимаю, что произошло, почему город набросился на меня, почему он хотел растерзать меня…
…и у меня так же было – говорит кто-то из наших, от волнения я даже не могу понять, кто именно.
Кто-то рассказывает, как его чуть не сожрал город, кто-то жалуется, как три года, три месяца, три недели, три дня и три ночи шел к городу, и еще три часа, три минуты и три секунды, упал в изнеможении у врат града обетованного, но град закрыл золотые врата.
Они нас боятся, – говорит кто-то из наших.
Они нас боятся, – говорит еще кто-то из наших.
А мы тебе говорили, – говорит Луноград.
А мы тебе говорили, – говорит Соноград.
И хлопочут вокруг меня, сам, сам виноват, чего не сиделось, вот теперь вишь, чего оно случилось, говорили тебе, чудища там живут…
– Говорили, – у меня даже нет сил сопротивляться.
– Ну, вот то-то же…
Дома… пробую на языке это сладкое слово, дома, и ничего, что у меня своего дома еще нет, я построю свой город, я буду таскать его на себе, как улитка ракушку, я…
…не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва, что значит – немедленно…
…и самое главное – что значит – война…
Отчаянно перебираю сводки новостей, пытаюсь понять, что случилось, не понимаю, информация путается сама в себе. Осторожно спрашиваю у наших, что случилось, – вздрагиваю, когда меня обжигают болью и ненавистью.
Не верю себе.
Не понимаю.
– А… а что? А в чем дело?
Снова поток ненависти, сильнее, сильнее, сильнее. Сквозь бурю негодования еле-еле пытаюсь понять, что происходит, почему они все, разом, возненавидели меня, люто, бешено, отчаянно, обжигают, кусают, жалят…
– Нет… нет… – еще пытаюсь возразить, – Часоград, и Луноград, и Времяград… они ни на кого не нападали, они никого не…
…снова буря негодования, да это же все они, они, они…
И снова не понимаю.
Что значит – явиться в пункт призыва.
Что значит – Таймург напал, Таймбурга вообще не было возле наших границ…
Что значит – Атемпус хочет повернуть наше время вспять, Атемпус вообще про нас не знает…
Отчаянно напрягаю сознание.
Вижу – все пять граней нашего мира, сто городов на каждой грани, по двадцать городов подходят к каждой границе, грохают выстрелы, рушатся шпили, охваченные пламенем, храмы проваливаются сами в себя, пепел, подхваченный ветром…
Холодеет сердце.
Там города, говорю я себе, там Клокбург, которому я расписывал купол в соборе, там Таймбург, которому я выстраивал шпиль, там Атемпус, которому я делал кованую решетку, и Мунсити…
Бежать.
Бежать туда.
Спасти хоть что-нибудь, что еще успею спасти.
Замираю на границе, смотрю на города, которые виднеются на горизонте, вспоминаю костры, окруженные метелями, сказки Часограда и Сонограда, хлеб, который надо не резать, ни в коем случае не резать, только ломать…
Падаю на песок.
Хочется выть, выть, выть, – во весь голос, как наши дикие предки, которые еще не умели строить города.
Выть – чтобы услышали…
Делаю то, что делал всегда – бросаю в информационное пространство образы городов, городов, городов, памятник Хлебу на площади Хлебограда, памятник Прянику в сквере Джинджербурга, картину-зеркало в картинной галерее Дримбурга, флюгер в Таймбурге, который показывает не потоки ветра, а потоки времени, Мунсити, который спас меня от верной смерти в пустыне, ночные огни Звездограда, песни бессмертия в Инфинити, город такой на берегу вечности…
…пусть видят.
Пусть знают.
Пусть.
Отчаянно сигналю своим, пусть делают то же самое, – я уже не верю, не надеюсь, что они услышат меня, что они поймут меня, я жду нового всплеска боли, гнева, ненависти…
…понимают.
Бросают в пустоту эфира песни Клокбурга и колокольные звоны Светограда, запах жареных фантазий на площадях Букбурга, танцующие памятники Смогбурга, театр Тенеграда…
…сам не замечаю, как замирают выстрелы, как обрушивается такая пронзительная тишина, что я даже слышу чью-то промелькнувшую мысль: черт возьми, там такие же города, у них даже зрачки так же сжимаются в щелки…
Понимаю, что это временное затишье.
На мгновение – не больше.
А потом все начнется сначала, и снова, и снова придется бросать в пустоту копии городов, цветущие парки Блумбурга, осенние перелеты книг в Книгороде, тайны Таймбурга…
Выпускаю их – все, все, все, все воспоминания, бережно сохраненные за века и века. Кого-то подбивает шальная пуля, кого-то сшибают метким выстрелом, чер-р-рт, как хочется загнать их назад, назад, назад, пока еще живы…
…нет.
Вперед, – в мир, чтобы все видели, все слышали, песни живой музыки в Саундбурге и голоса привидений в старинном замке…
«…ты идиот».
«А?»
«Идиот, что непонятно-то».
Пытаюсь понять, кто это говорит, – никогда не слышал голоса оттуда, никогда…
«Нет, ты, молодец, конечно… везде был, все видел… но идиот…»
«Но…»
«…ты бы хоть представил, зачем все это».
«Ч-что з-зачем?»
«Все зачем».
«А…»
«Вот тебе и „А…“ Знаешь, сколько здесь было городов»?
Перечисляю по именам…
«…нет, а до них?»
Пугаюсь – тут же беру себя в руки, нет, не проведешь…
«Не было никаких городов, что вы, в самом-то деле, в жизни я не видел здесь руин, или…»
«…конечно, не видел. Война сметает всё…»
«Тогда тем более надо сберечь то, что…»
«…а когда придут новые города – куда они денутся, если старые не уйдут?»
Понимаю.
Страшная догадка обрушивается на меня ушатом ледяной воды… Хочу спросить, и сколько раз города меняли города, сколько десятков, сколько миллионов раз – не спрашиваю.
«Шестьдесят семь миллиардов раз…» – говорит он.
Я так до сих пор и не знаю, кто он.
«Ты лучше подумай, сколько их будет еще… сколько их могло бы еще быть, если бы не…»
Я понимаю. Я хочу связаться с остальными, но понимаю, что они уже слышат его…
Мне страшно. По-настоящему страшно – уже не за себя, и даже не за нас за всех, а за города, я могу перечислить их по именам – и не только каждый город, но и каждую улицу, и…
«…они останутся».
«Но вы сами говорили, что…»
«…они останутся…»
«…да вы же сами сказали, что…»
«…останутся. Я заберу их. Я о них позабочусь…»
Посылаю ему знак благодарности.
Замолкаем.
Все.
Разом.
Зову свои воспоминания назад, ко мне, ко мне, ко мне… Они не летят, они боятся, они чуют свой удел…
«Я позабочусь о них, – кто-то перехватывает мои воспоминания, – позабочусь…»
Снова выс… нет, это уже не выстрелы, это уже что-то другое, мир горит, все горит, города горят, извиваются еще живые тела в треске пламени, а потом мир заполняется болью, нет, не так, мир – и есть сама боль…
