– Уверена, что здесь?

Раксакаль кивнула.

– Где ж ей еще быть – самая крыша. Точно тут. Справишься?

Что ж, вариантов не оставалось. Я «перекинулся» и медленно поднялся по железным ступеням. Положил руку на шершавую поверхность двери, закрыл глаза и сосредоточился. «Дом, я, Крышник, предводитель крышеходов, ведающий всем, что смотрит на Небо, прошу разрешить мне войти в эту Квартиру. Клянусь, что не имею дурных умыслов и действую на благо Города», – мысленно произнес я фразу, за много лет заученную настолько, что разбуди меня среди ночи – я выдал бы ее без запинки.

Дом отреагировал быстро – почувствовав под ладонью одобрительную вибрацию, я вынул из-под майки посеребренную отмычку. Вытянутый вороний коготь, у всех предводителей отрядов краи был такой. Отпирающий все двери и окна в зоне их ответственности.

– Занятная вещица, – облизнулась Раксакаль, когда я провел когтем по ручке и замочной скважине.

– Даже думать забудь, – бросил я.

– Да ну что ты, и не думала! – подняла она руки, словно попавшийся вор. – Я не собираюсь объявлять войну краи! Но обладать такой штучкой дорого стоит…

– Предлагаю на этом закончить.

Я нажал на ручку, и, стоило двери приоткрыться, от прохода отпрянуло нечто темное и холодное и скрылось в глубине Квартиры. Я невольно замер. Неужели опоздали? Прислушался – тишина. Может, просто Мрак? В тот момент я пожалел, что со мной не было никого из кеди, той же Майи. Они очень тонко чувствуют Теневых, Теней и прочий вражеский сброд.

Я обернулся на Раксакаль – она сосредоточенно обгрызала лак с ногтей.

– Когда ты была там… ты ничего не почувствовала? – спросил я, невольно вглядываясь во тьму за дверью.

– Мм? – отвлеклась от своего занятия девушка. – Нет, ничего вроде. А что?

– Да так. Мне показалось…

За дверью виднелась еще одна лестница – несколько железных скоб, прибитых к стене. Видимо, квартира была еще выше.

– Показалось, что там что-то есть?

Раксакаль подошла ко мне и тоже заглянула в щель.

– Как будто.

Она какое-то время рассматривала пространство за дверью. Мне показалось, с каким-то нездоровым любопытством.

– Ну, если там что и есть, то оно совсем слабое, – шушу отошла от двери. – Слабое мы не чувствуем – сам знаешь, живем рядом с ним, притерпелись. Может, Мрак обычный? Ты его светом спугнул.

Я пожал плечами.

– В общем, сейчас выясним. Пошли! – И прежде чем я успел что-то сказать, Раксакаль распахнула дверь.

Из комнаты вырвался запах пыли и залежалой одежды. Я увидел рядом с дальней лестницей две пары обуви – мужские ботинки и кроссовки, слишком маленькие для взрослой ноги.

– Давай, не дрейфь! – Раксакаль уверенно перешагнула порог, я едва успел схватить ее под локоть.

– Ты что, напролом попрешь? – зашипел я, подтягивая к себе недоумевающую девушку. – Смотри, он тут не один живет! – Я кивком указал на обувь.

– Да иди ты, нет там никого! – так же шепотом огрызнулась Раксакаль, выдергивая руку. – Я приходила – никого не было, один он там! И аккуратнее вообще, раненую руку хватаешь!

– А, теперь это резко стало проблемой, да? – тихо возмутился я. – Слушай, если окажется, что он там не один, – мы влипли. Давай я схожу посмотрю, что к чему, а ты посторожишь?

– Почему это ты сходишь?! – возмутилась Раксакаль.

– Потому что если там есть «невидящий», то пусть лучше он ворону увидит, чем крысу! Тебе и так сегодня досталось.

Раксакаль явно хотела что-то возразить, но все же сдержалась и, насупившись, кивнула.

Надеясь, что наша возня не привлекла ничье внимание, я забрался по лестнице. И чуть не стукнулся головой об потолок – настолько он оказался низким. Пришлось согнуться, чтобы пробраться вглубь. Кругом был мусор, настоящая свалка из вещей, даже не верилось, что в таком бардаке могут жить люди. Но вот горящие свечи на подоконнике, вот тарелки и еще свежая еда на столе. Здесь определенно живут, и давно. Где же Путевод?

Полумрак действовал на меня плохо. В голову сразу полезли неприятные мысли, но я старался гнать их от себя. Оборачиваясь на свечи, как на спасительный маяк, я стал аккуратно осматривать комнату.

У двери, врезанной меж фанерных листов, ощущение, настигшее меня у входа, повторилось. Нечто за дверью метнулось из одного угла в другой. Дом отозвался на это перемещение едва слышным вздохом. Не слишком тревожно, скорее предупредительно. Я решил не трогать дверь – кажется, мне было не туда.

Но куда?

Я вновь окинул взглядом комнату. И вдруг заметил его. Седая голова в дальней части чердака, едва заметная на фоне таких же серых тюков со всякой всячиной. А на голове, поигрывая попеременно гаснущими лампочками, искрилась новогодняя гирлянда – свечи, крепившиеся на провод в виде ветки. Мальчик не замечал меня, он был чем-то очень занят, бормотал под нос, отвернувшись к стене. Пугать парня не хотелось, к тому же вдруг он там не один? Я подобрался поближе и замер от увиденного. Парень сидел на полу, выставив перед собой руки и напряженно жмурился. А перед ним на полу, искрясь, точно оголенные провода, то пропадали, то снова появлялись контуры гроба.

Сколько Леша себя помнил, мама всегда была такой. Папа говорил, что не всегда, но Леша не знал, правда это или нет. Мама «болела», так папа это называл. Но Леша видел: это не болезнь, что-то другое.

Иногда это другое веселило маму. Так, что она бегала по комнатам огромной квартиры, вальсировала с папиным пиджаком от окна, выходящего на Малую Бронную, к окну, смотрящему прямо на Пруды, и смеялась. Смеялась. Смеялась. Называла Лешу «мой любимый мальчик», хотя тут же поправляла себя «но ты мог бы стараться лучше ради мамы, как твой брат».

Иногда «болезнь» ее выматывала. В маме вдруг как будто выключали жизнь: она с утра не могла подняться с двуспальной кровати, в которой папа больше не спал, тихо стонала, закрыв лицо тонкими руками, и только просила домработницу сделать тише и темнее. Ее мучил малейший шум, мельчайший лучик света. Поэтому в такие дни Леша не приближался к маме и вообще старался из своей комнаты не выглядывать. Иногда в такие дни мама сама приходила к нему, призраком вставала на пороге, зябко кутаясь в шаль, щурясь на свет. Тогда Леша замирал на месте, будто мама не увидит его, если он не будет двигаться. Мама могла просто стоять на пороге, долго пронзая взглядом предметы в комнате, будто разыскивая что-то конкретное. И могла тут же сорваться из-за какой-нибудь мелочи. Например, сшибить чашку с горячим чаем со стола, где Леша оставил ее всего пару минут назад, с криком: «Что за свинарник! Кто ставит чашки по всей квартире, кто тебя только воспитывал!» А потом, когда домработница собирала осколки, нависала над Лешой коршуном, страшно выпучив на него немигающие глаза, и повторяла: «Смотри, смотри, до чего ты меня довел! Неуклюжий! Тебе не стыдно? Твой брат никогда бы так не поступил!»

Леше не было стыдно, только страшно.

Из-за мамы, когда он не знал, что ему сделать, чтобы все прекратилось.

Но больше всего из-за брата.

У него не было никакого брата.

И в то же время Леша чувствовал: он был.

Брат бликовал едва заметным глазу фантомом на пустующем стуле за столом. Проступал тонкими линиями рядом с кроватью, когда папа гасил свет в Лешиной комнате перед сном. В ванной за шторкой, пока Леша чистил зубы, или между пальто в прихожей, когда Леша одевался в школу. Фигура брата преследовала его и оставляла, только когда Леша делал шаг на улицу. В том мире, мире «снаружи», брата не существовало. Но как только он закрывал за собой дверь в прихожую, брат вновь тут же появлялся. Стоял в коридоре и ждал. Идеальный. Белый. Недвижимый, как безупречная статуя.

Со временем фигура брата приобретала объем, вес, начала задерживаться, стоя где-то на периферии зрения, и уже не стремилась тут же пропадать, стоило Леше перевести на нее взгляд. Теперь Леша засыпал и чувствовал, как взгляд идеальной статуи из маминого воображения дырявит его из угла.