А затем прилетел самолёт. И весь полуторачасовой путь до Нижнеудинска, когда Петя отводил от иллюминатора глаза, Варя краешком губ как-то особенно осторожно и поэтому очень обидно улыбалась ему. Не принимал он её улыбки, не отвечал на неё. Конечно, и внутренняя смута была тому причиной, но более – врождённое упрямство: уж если упрётся, так тут хоть атомная война.

На этот раз ехали на автобусе, через центр, и сошли у вокзала. И так же, ни слова не говоря, Петя проводил Варю до дома. И таким же печальным был его взгляд. Варя даже вздохнула, мило склонив голову набок. Петя сказал «до свидания» и до поворота не обернулся – выдержал характер. Из-за угла, правда, украдкой глянул, но Вари уже не было у калитки. И чего бы ей стоять? Кто он ей? Нет, определённо, не позавидуешь его жене в старости! Ему бабушка Елизавета Матвеевна не раз об этом говорила. И всю дорогу до базы Петя казнил себя за то, что так бесчеловечно обошёлся с Варей. Она в чём виновата? И решил после работы сходить извиниться, а то и в самом деле, что она может подумать?

На базе в его отсутствие произошло ЧП: Сашка-бухгалтер, как уничижительно называл его председатель, за имя и отчество прозванный Пушкиным (сколько ему было на самом деле, Петя не знал, а на вид не меньше шестьдесяти), уныло слонялся по засыпанному щебёнкой двору и нервно курил. По его виду не трудно было догадаться, что он уже хватил и теперь соображал, где бы достать ещё. И это было именно так, потому как, увидев Петю, он, как к последней надежде, обратился к нему даже по имени-отчеству:

– Пётр Григорич, выручай!

– Александр Сергеич, ну где я вам возьму?

– У Верки. Тебе даст. До получки, скажи.

– До какой? До конца сезона, что ли? Ну вы даёте! А спросит – зачем?

– Соври чего-нибудь.

– Чего, например?

– Мне, что ли, тебя учить?

– Кому же? Я таким вещам не обучен.

– Петька, на колени перед тобой стану! Всю жизнь за тебя буду Бога молить!

– За то что я вам в тартарары попасть помогаю?

– Какие ещё тарары? Так это я про молитву – вообще! Думать, значит, про тебя всю оставшуюся жизнь буду, как о самом хорошем человеке, понял?

– Понял. В таком случае… в таком случае, думайте обо мне что хотите, а я не пойду.

– У тебя что, совести нет?

– Не-а.

– Это, значит, вот так, да? Значит, помирай человек, а тебе хоть бы хны? И это, по-твоему, хорошо?

– Нормально.

– Ну ты и!..

И, плюнув на землю, Александр Сергеевич зашагал к дому. Оставленные председателем на пропитание продукты (тушёнку, сгущёнку) он, видимо, уже продал и пропил, он бы и ещё продал и пропил, да, видимо, было нечего.

«Всё равно не пойду!» – глянув ему вслед, решил Петя и отправился в деревянный, с тремя большими воротами, гараж.

Вечером вместо «Верки», Веры Ивановны, соседки-уборщицы, к которой посылал его бухгалтер, пришла её дочь Надя, с Петиным появлением частенько подменявшая мать. Была Надя на два года моложе Пети, так себе, не нравилась, в общем, но по всему видно, очень ей этого хотелось. И глазки-то она ему строила, и кокетничала-то с ним, и Сашка-бухгалтер попихивал его в бок, гляди, мол, гляди, но Петя на это не реагировал. И ещё одна, на год этой моложе, из дома напротив, строила ему глазки, даже радиолу один раз пригласила чинить. Петя пришёл, починил и ушёл. «И дома никого не было? – допрашивал его по возвращении Александр Сергеевич. – И ты, значит, починил эту хреновину и сразу назад? Ну, ты даё-ошь!» – «А чего я, по-вашему, должен был ещё сделать, на цырлы, что ли, перед нею встать?» – «Ну ка-ак! Прижал бы! Ишь, как она на тебя смотрит! Ишь, как глазищами-то стреляет!» – «А если она мне не нравится?» – «Тьфу ты, дурак!» – «Не-э, Александр Сергеич, я сро-оду так!» И это всё, что касалось соблазнов, так что Надино появление ничего не могло для него значить. К сожалению, она этого понимать не хотела, а Петя не знал, как объяснить.

И когда, добравшись до его комнаты со шваброй, Надя в очередной раз предложила пойти на танцы, Петя, разумеется, отказался.

– А в кино? – не отступалась она. – «Анжелика – маркиза ангелов»!

– Маркиза кого?

– Ангелов.

– Надь, ты хоть знаешь, кто такие ангелы?

– Ну-у, там где-то – на небе… – неуверенно отозвалась она.

– И не только, кстати, но и рядом с каждым из нас. – И Петя принялся объяснять зёмиными словами: – Ты, к примеру, сделала доброе дело, а они уже докладывают: «Ваше Величество, Надя нынче доброе дело сделала». И в копилочку его, на будущее, значит. А там, глядишь, и выложат на весы.

– На какие ещё весы?

– Правосудия, Надя, имеются, между прочим, и такие. Предстанешь ты на суд, их и вынесут: на одну чашу добрые дела положат, на другую – плохие. Тоже, кстати, пишутся.

– Кем?

– Да бесами же, ну, кем же ещё! Так что не ходи, Надя, в кино, не ходи, Надя, на танцы, не то в преисподнюю попадёшь.

– В какую ещё преисподнюю?

– В какую, в какую… А ну, закрой глаза! Ну, закрой, закрой! – Надя зажмурилась. – Чего видишь?

– Звёзды!

– Врёшь! Ничего не видишь!

– Нет, вижу! – из вредности возразила она. – Ой, а красоти-ища-то ка-ка-ая!

– Ага, будет тебе красотища, когда пятки подпалят!

Надя открыла карие, с подкрашенными ресницами, глаза, удивлённо на Петю глянула.

– За что-о?

– А не ходи, Надя, в кино, не ходи, Надя, на танцы!

– Петь, ты, случаем, не сектант?

– Я?.. – и, сообразив наконец, что уж больно рьяно взялся, Петя тут же отпятился назад: – Ладно, так это я. Шутка, в общем. – И уж совсем некстати поинтересовался: – Слышь, Надь, а ты Ленина уважаешь?

– Ещё бы!

– А за что ты его уважаешь?

– За всё!

– Что значит за всё? За всё хорошее и за три года вперёд? Ты конкретно скажи.

Надя прищурилась, подозрительно на Петю глянула.

– Тебе это зачем?

– Если спрашиваю, значит, надо!

Надя хмыкнула, пожала плечами, задумалась, мечтательно завела под лоб глаза.

– За то… за то, что он самый умный и добрый на свете – вот! Это и по портрету видно. В букваре, помнишь, портрет был?

– И что?

– Так по нему одному всё видно.

– Надь, а ты про массовые расстрелы что-нибудь слышала? Представляешь, говорят, оказывается, Ленин был их организатором, а также будущих лагерей?

У Нади даже глаза округлились.

– Ты что – совсем?..

И Петя сразу стал оправдываться:

– Вот и я ему: да быть, говорю, этого не может! А он!..

– Кто?

– Да гад там один в тайге! Я ему: «Ленин?!» А он мне вот это вот – представляешь?

Надя, недолго думая, выдала с комсомольской суровостью на лице:

– Семену Ивановичу надо доложить!

– Председатель причём?

– Выгонит!

– За что, Надя? Мало ли кто, кому и чего скажет, сперва докажи.

– Всё равно надо сказать. Или в милицию заявить.

– Ещё милиции тут не хватало! И потом, Ленину от этого ни хуже, ни лучше. Ну а мы с тобой как-нибудь переживём. Переживём, Надя, переживём!

Чего не сделаешь ради зазнобы? И Надя уступила:

– Как знаешь… Ну так идём в кино?

– Не-а.

– На базе опять весь вечер сидеть будешь?

– Почему… На свидание пойду.

Надя недоверчиво на него глянула.

– Можно подумать. Ещё скажи, жениться собрался.

– Почему бы и нет?

– Да-аже? И на ком это, интересно? Я её знаю?

– Не знаешь.

Разумеется, Надя не поверила.

– Петь, ну пойдём, а? Ну пожа-алуйста.

– Ни за сто!

– Противный!

Александра Сергеевича Петя так бы и не пожалел, но поскольку предстоял выход за территорию базы, на случай внезапного появления председателя надо было заручиться поддержкой, а то скажет, самовольно ушёл, и выкручивайся потом. Нет, с этим делом у них не шутили, сезон есть сезон, а поскольку всем шли одинаковые трудодни, от каждого требовали максимальной отдачи в работе, и если видели, что филонишь, сажали «на фанеру» и отправляли «на материк – к бабе». Александр Сергеевич это прекрасно знал и не упустил случая воспользоваться, когда Петя после восьми стал наряжаться.