Обед скомкали, аппетит у всех, кроме Петра, пропал. Гости начали расходиться раньше времени и к трём пополудни отчий дом почти опустел. Мать пыталась было пригласить детей вместе на Всенощное, но безуспешно – у всех ещё хватало дел дома. Борис же, и не скрывал, что не применит пропустить пасхальную службу и на этот раз, а Дмитрий вставил, что с него и литургии Василия Великого хватит19. Прощаясь, двенадцатилетний Антоша подошёл к Борису и, смущая его ясным светом ещё детских наивных чистых очей, промолвил:
– Брат, отец наш прав, помяни слово моё.
От чего-то Боре стало не по-себе, и он поспешил покинуть родственников, поймав пароконный экипаж. Всю последующую ночь он ворочался в постели, неотступно преследуемый ангельски-чистым взором самого младшего братца, годящегося ему в сыновья. Что-то особенное было в этом взгляде.
Дочери Гордея и Капитолины пошли куда-то прогуляться вместе с гостями. Настроение у всех было подпорчено. Некоторые из них успокаивали себя тем, что за Всенощное бдение придёт на всех мир и успокоение.
Гордей Евграфович впал в тот день в полнейшее уныние:« Ну что ж делать-то с ними, один Арканка – золотой человек растёт, нужный. Да и Глеб – куда ни шло, похоже. Да только всё бобылём в свои двадцать девять ходит. Это тоже не годится. Малые оба ещё надежды подают, кто знает? Да только тщедушны оба, здоровьем Господь оделил, не то что старшие дылды. Нельзя было плодить столько, природа не позволяет… Да и пигалицы мои обе что? Одна уж который год на выданье, так всё ей не то, из дворян подавай, да не таких как наша порода, а повыше, постарше родом. В великие княгини норовит, дура. Младшая же лентяйка, учиться толком не желает. Художницей себя возомнила – пишет она! Да мать ей всё умиляется. Ну и что, что добра да набожна? Толку из неё всё равно не выйдет. Матерью даже не сможет стать, наверное. Ни на что не годна, сидит и мечтает день-деньской. Что та, что горе-поэт наш… Даже и Петя, ну на что бездельник, но ведь что-то есть в нём. Ищет правду народную, по-своему, глупо, но добра народу желает. Лишь бы пить не пристрастился, да диплом получил. Но охотинская закваска есть в парне. А умён-то как в математике всегда был! Ещё карапузом был, считать мог быстрее всех в доме. Но старшой – вот задача! Что же делать-то с ним? И вовсе во вредную крамолу влез! Плохо кончит! А что ещё хуже – Митьку в свою проклятую политику втягивает, а тот и уши развесил! Нет у «науки» того стержня, что у солдата. Попался парнишка на удочку. Ох не порол я Борьку в своё время, упустил. Увлекся новыми веяниями в воспитании и пожинаю». И ещё мучила в тот день мысль о давно исчезнувшем брате его, Пафнутии Евграфовиче. Дружны они никогда не были, да и возможности в том не находили. «Да только исчез человек и всё тут. Хоть бы написал разок, мол жив-здоров. Не по-людски это выходит».
В одно и то же время с мужем, Капитолина Климентьевна перебирала в памяти всех своих ненаглядных деточек, начиная с младшеньких, требующих наибольшего внимания: «Антошеньке надо бы побольше времени учёбе уделять. Всё в мечтах где-то плавает, да лишь Богу молится. А вот Алёшке бы поменьше с учебниками сидеть, да почаще со сверстниками бегать лапту гонять. Да что там, и лапта уж не в моде и им заморское подавай. Теперь они в крокет играть изволят. Совсем что-то зеленеет и чахнет моё солнышко. Арканка, право, боле других радует, да и отца, конечно же. До чего же подтянут, какой взор боевой! Кавалерист прирождённый! А ведь отец – от инфантерии. Митя тоже совсем заучился. Ничего вокруг не замечает. Рассеян стал, словно профессор. Параня не нарадует искусством своим! Какая мастерица-то, как карандашом владеет, кистью! Но только вот с ленцой, вялая очень. Может здоровьишко разладилось? Не приведи Господь разболеется светоч мой? Петя меньше других радует… Шалопай и бездельник растёт. Вот уж и жалобы от учителей доходят! Исключат скоро. Что же поделать с оболтусом великовозрастным? Такой недоросль уж и порке не подлежит. Поперёк кровати для розг не уложишь. Ну а Варя-то о себе что возомнила? Вот дурёха-то! Да кому она нужна из петербургского света-то? Знай сверчок свой шесток. Выдать её надо бы по нашему велению и всё тут! Выбирай епанчу по плечу. Не даром говорят: «от сыновей – горе, от дочерей – вдвое». Серёжа так ласков всегда был, мил. Но видать вырос. Охладел к матушке-то, всё в облаках витает. Полнеть уж слишком стал. Глаз молодых не жалеет – очи светлые подпортил. Жениться-то пора бы. Глебушка – труженик. Конечно бы офицером оно лучше, но и такая служба Царская семью не опорочит. Пора бы только давно обженить его, детей наплодить. Занят всё. Умница ты наш! Борька человек серьёзный вырос. Только мало ему счастья купеческого и говорит всё что-то малопонятное, о политике, да всё о ней, проклятой, да и не то всё. Не содеянные речи заводит. Ни чего другого и знать не хочет. Крамольником отец прозвал. Ох, дурно это! А главное, кажись у них с Настасьей детей не выходит, ну и охладели друг ко другу. Худа она верно уж очень. И что с ними поделаешь? Ой, горе моё!»
Перед выходом в церковь, Гордей Еврафович сумел найти успокоение в подрезке яблонь в своём саду, хотя это было и против садовнических правил – заниматься подрезкой по весне.
2. Матерь Городов Русских объята тревогой
«Как ароматен персик в вышине!
Рукою не дотянешься к нему…»
Цаньян Гьяцо, Шестой Далай-лама
Глеб Охотин долго не мог заснуть в поезде и проворочался в своём купе пол ночи в тщетной попытке найти связующее звено, хоть какую-то зацепку во всех нелепых последних делах. «Могло бы и не платить ведомство мне, дурню, за целое купе, толку-то:и в уединении не выспался и ни до чего не додумался. Бездарно всё Светлое Воскресение потрястись в поезде и ни к чему не прийти? Ладно тот банк… Но возьмём неразгаданное убийство викария Московской епархии, в подчинении которого был Свято-Данилов монастырь. Во время посещения монастыря его находят в одной из пустых келий, что на ремонте, мёртвым. Он лежит распростёртым на полу с задранной бородёнкой и не выразимой словами печатью страха и, вместе с тем, омерзения ко всему окружающему на бледном восковом лице. Обречённость, смешанная с брезгливостью. За что был убит, никто до сих пор не может и двух слов связать. Вся монастырская братия оказывается в таком же недоумении, как и сыскная полиция. Что ещё нелепее, в кулаке покойника судорожно сжат клочок бумаги, вырванной из школьного учебника, на котором – рисунки фруктовых деревьев с подписями: «яблоня, вишня, слива, груша, персик». Самого же учебника нигде найти не удалось. Пока лишь загадочность этого убийства заставляет его увязывать со странным пакетом, переданным Ухо его уголовными приятелями. Метод умерщвления не совсем ясен, поскольку прошло немало времени, прежде чем обнаружили труп, но очень похоже на отравление растительным ядом. Наши химики упорно склоняются к этому, исходя из симптомов отравления. Ведь растительные яды, в отличие от мышьяка, ядов минерального происхождения, заметных следов в организме не оставляют. Попробуй их улови с помощью реагентов! Хотя говорят, что уже полвека назад нашли состав химикалиев, которые позволяют обнаруживать некоторые алкалоиды. Так, посмотрим копию отчёта ещё раз: «сок болиголова пятнистого (Conium maculaturn), семейство сельдерейных с очень неприятным, сильным запахом мышиной мочи». Да, разило чем-то на редкость мерзким от покойника. С другой стороны, а когда от них фиалками пахнет? Так: «Историки древнего Рима Плиний и Тацит свидетельствовали, что именно болиголов в Греции использовали для казни преступников, и этот вид наказания был очень распространён. Некоторые исследователи предполагают, что помимо болиголова в состав Сократова кубка мог быть подмешан млечный сок другого растения этого же семейства – веха ядовитого, или цикуты (Cicuta virosa). Десятой доли фунта корневища цикуты достаточно, чтобы убить корову. Ядовитость цикуты сохраняется при варке и сушке». Ну и ушлый народ сидит у нас в лаборатории – и впрямь историки! Так, ими ещё Сократа отравили… Сам шеф Глеба, Лебедев, сбился с ног, всех филёров20 измотал, а результата нет! Что можно сказать: на лице убитого застыл ужас, то есть, возможно его заставили выпить яд насильно, но специалисты говорят, что этот яд действует не столь стремительно. Но, не исключено, что разгадка в зажатой в руке бумажке: викарий получает её от кого-то и узнаёт что-то из странного, казалось бы листка, но ему очевидного. В этот момент он уже, наверное, испытывает недомогание и, раскрыв бумажку, понимает, что обречён… Похоже на правду, но слишком много неясностей. Кстати, дерево персика было подчёркнуто карандашом, словно гимназист какой черкал, а может и убийца, пославший эту «чёрную метку» в виде невинного листка из учебника?»
