– Всё-таки есть в них особая сила, которую утратили мы после Никона… В сосняке –веселиться, в березняке- жениться, а в ельнике- удавиться, – со мрачной назидательностью молвил.
– А ты всё о том же, кормилец ты наш, – устало буркнула Капитолина.
– Да, исповедовал дед мой веру Никоном отвергнутую, а вот отец уже решил, что лучше примкнуть к большинству. А к добру ль оно?
На следующий день Капитолина Климентьевна всё переживала, что устроили праздник в такой неподобающий день, но Гордей успокоил её, мол, Господь милостив. Гликерия рано утром сбегала на Охотный ряд, «Чрево Москвы», и вернулась, через Булочную Филиппова, что на Тверской, с многочисленными узелками полными снеди. Утром Капитолина вместе с Гликерией мыли всю мебель, выскабливали полы, вытряхивали половики, перемывали посуду, словом – всё как положено в такие дни. Заготовили уж и куличное тесто, ещё вчера покрасили яйца.
– Так, Антоша не одобрит, ой набожный мальчик растёт, не в пример старшим оболтусам.
– Ещё чего! Самого малого слушать будем? Далеко пойдём! – зычно гаркнул Гордей.
Гости начинали появляться к обеду с небольшим запозданием. Сначала по парадной лестнице в гостиную поднялись один за другим Дмитрий, Сергей и Пётр. Последним, из находящихся в Москве, явился самый занятый старший Борис с красавицей-женою.
– Ну-с, можем идти за стол, дамы и господа, – распорядился Гордей Евграфович, – Глеб не может по долгу службы, а Аркаша, наверное, тоже не смог выбраться из Питера.
Гордей Евграфович проворно сам нарезал душистого ситного хлеба, прижимая его к мундиру:
– Мы до басурманского не очень охочи, мы из народа, – хитро покосившись в сторону Настасьи, – не голубых кровей мы, стало быть. Щи да каша – пища наша, что говорится. Да и день-то какой: Страстная суббота, праздновать-то грех мне в этом году. Ну раз уж собрались детки, то и слава Богу и да простит Господь, – он торжественно встал и осенил постную пищу на столе крестным знаменем, – а «крем-брюлей» пущай себе хранцузы хавають, – добавил со смешком, вновь поглядев на точёный профиль невестки.
– Ну да будет ёрничать, прочти молитву сам и начнём трапезу, – строго молвила мать.
Борис с неподдельным отвращением взглянул на то, что лежало на белой скатерти: «Копошение растительной жизни: набухание, созревание, гниение – гадость какая». Некоторое время после молитвы Гордей сдерживал себя, но вскоре начал вновь:
– Кто вы думаете, в кампанию 1812-го выиграл войну? Государь? Нет. Кутузов? Даже и не он, но народ: простой солдат и крестьянские повстанцы. Что бы смог сам Кутузов без народа? Но Карамзин не так представляет себе и нам историю, а по придворному.
– Вам бы, отец, на нашем собрании с такими речами выступить, – вставил Борис.
– На каком-таком собрании?
– Да вот, есть такие люди. Не всем они довольны в Отечестве своём, – прищурился Борис.
– Ах, ты опять за своё! Уж говорил тебе, что будь я Государем, давно бы на каторгу всех твоих «людей», да и тебя самого б не пожалел. Там бы ты и исправился. Государь наш мягок уж слишком. Распустил народ. Борька, не задевай меня за живое! Не ровён час ссора нагрянет, как в тот раз. Да и так ли плохо жило наше крестьянство до шестьдесят первого года? Лучшие сыны крестьянства и дворянства заодно тогда были! Вот и наши Ртищевы бы не дали тут Отчизну в обиду, государевыми людьми были, верно, Настасья Николавна?
Настасья кивает, а сама косится на мужа, не знает, что ответить и густо краснеет.
– Не думаю, отец, что когда-либо в этом государстве низы были «заодно» с верхами. Слишком велика между ними пропасть, – Борис перехватывает совершенно завороженный взгляд брата Сергея, устремлённый на «очей очарование» в неповторимом аспидном платье. «Что-то Серёжка совсем тронулся, как бы бедой это не кончилось: те же взгляды который раз» – недовольно думает про себя старший брат и добавляет весомо, чеканя каждое слово, вслух:
– Серёжа, ты бы свои последние стихи лучше нам прочёл.
Но отец продолжает своё, не замечая обстановки:
– Была пропасть та гораздо меньше до Петра Великого и закабаления народа крепостниками. А потом до того дошло, что на разных языках обе стороны стали изъясняться. Таким образом, мы имеем на сегодняшний день всё ещё болезненное расслоение общества на тех, кто всё ещё французский предпочитает своему языку и брезгует своей культурой, выбирая басурманскую. С испокон веку в семействе нашем правили вера отцов, да преданность Государю Императору. То есть путь народномый и русский по духу. И не нужно нам даже и языком обасурманиваться!
– Полноте, отец, если Вы это в адрес моей супруги, то это совсем несправедливо. Таких уже меньше становится, к счастью. Настасья отнюдь не предпочитает этот язык родному, а напротив. Ведь мы с Вами почти на одной позиции стоим, но Вы упрямо не хотите признать несомненное преимущества конституции и лишь в этом наше разногласие.
– Ну, нашла коса на камень, – вставляет Капитолина и отворачивается к младшим, пытаясь занять их беседой, но их внимание приковано мужским разговором за столом.
– Сын мой, монархия по западному образцу для нашей Отчизны никак не годится, устал повторять тебе, что России подходит лишь са-мо-дер-жа-вие. Московское самодержавие поддерживал и даже по сути создавал простой мужик – твой предок, – вновь едкий взгляд отца останавливается на невестке, – Ни в коем случае нельзя западноевропейский абсолютизм приравнивать к самодержавию: это две разные вещи. Одно насаждалось сверху, другое рождалось под влиянием народа, как защита народа от произвола феодалов.
– И что то Вы, батюшка, всё изощряетесь? – несмело замечает Пётр.
– А ты бы университет сперва достойно окончил, а не отца учил, – насупившись, – Стало быть, как пишет генерал Куропаткин17, вся беда в России от глубокого расслоения общества. Новое постпетровское дворянство чудовищно отдалилось от народа с тех пор, как красные каблуки одело18. Ни в одном государстве нет такого непроходимого барьера и в этом беда России! А Вы как на это смотрите, Настасья Николавна?
– Будет Вам, отец, Настасью всё удивлять, или дразнить, уж не знаю как и назвать это, – спокойно произносит Борис.
– Папенька, ну не надо же так! Будет Вам, – тоненьким кротким голоском восклицает Евпраксия.
Тут радостно вбежал, прибывший скорым и мчавшийся от самого Николаевского вокзала, Аркадий.
– Господи Христе, Арканка! Да как возмужал! – зазвучал дрогнувший голос матери. Отец бросился обнимать любимца, как никого другого:
– Вот, господа, и самый полезный член общества из всего моего семейства к нам явился! Уж как я рад тебя видеть, а как форма тебе к лицу! Ты только посмотри, мать, на нашего Аркадия!
– Полноте, отец, Дмитрий может ещё большую пользу принести, например, – с краской в лице замялся Аркаша, – Вот изобретёт новый аэроплан, который станет по-настоящему летать, а не так как нынешние…
– Ну, летательные аппараты не моя область, брат, а вот в геологии надеюсь изменить что-то. Например, столько золота найду, что наша держава сразу же много богаче и Англии и Франции станет, – мечтательно вставил Митя.
– Старатель ты наш, золотоискатель, – расхохотался Пётр.
– Маниловы вы все, вот кто. Гоголя почитайте. Да покуда в стране устаревшая не пластичная система правления, никакого толку не выйдет и лишь отставать будем дальше от британцев, пусть хоть вся Сибирь золотыми рудниками покроется! – заговорил возбуждённо Борис.
– «Упрямства дух нам всем подгадил» – а-эс Пушкин, цитирую дословно-с, – бойко вставил Сергей, – давайте мирно проведём хоть этот день!
Но призыв его уже опоздал.
– Ты опять на самодержавие свою бочку катишь? – темные брови отца взлетели, нос налился кровью и стал словно ещё более хищным, чем обычно. Гордей запустил в седую бороду лопатой пятерню, как будто подбадривая себя этим, – Ну уж нет, эти речи твои не содеянные в отцовском доме не пройдут!
